Чёрная печать империи - Анастасия Разумовская

И был безжалостно выставлен вон. Ну и поделом: сам дурак.

Так и получилось, что на последнем курсе между ними вспыхнула ненависть, доходящая до ожесточения. Её последствиями стали: Лёхин золотой диплом (он заморочился настолько, что пересдал все экзамены даже за первый курс), предложение выгодной женитьбы и… ну и всё дальнейшее.

«Тайгу» Баев бросил где-то неподалёку от Тучкова моста. А затем ещё полчаса пешком вилял по улицам Городового, пока не убедился в том, что хвоста нет. В Петропавловке он купил билет на экскурсию, большой стакан кофе и два черепашника: разрезанную булку с запечённым куском мяса, пластинкой сыра и всякими овощами. Неспешно прошёлся по Петропавловскому собору, глазея по сторонам.

– Вот, посмотрите, тут похоронен царевич Алексей, – вещала экскурсовод охрипшим голосом.

Царевича Алексея Лёха нежно любил. Вернее, обоих: и царевича, и цесаревича. Во-первых, тёзки. Во-вторых, оба подавали надежды и оба погибли молодыми совсем. Да и хрен с ним, что Романовы. Зато ещё люди, не оборотни.

– Помпезный и рафинированный стиль, свойственный эпохе барокко…

«Стиль как стиль, – подумал Лёха, окинув внутреннее убранство беглым взглядом. – Дашке бы тоже чуть потолстеть, а то кожа да кости». И вспомнил усталые милые глаза. Даже под штукатуркой было видно, как Даша похудела за эти дни.

Баев допил кофе, скомкал стакан, вышел, выбросил комочек картона в урну и направился к Трубецкому бастиону, в котором Романовы построили тюрьму во второй половине девятнадцатого века. И, что особенно бесило, даже девчонок сажали. И вот как раз в камере одной из них, где сошедшая с ума Мария Ветрова облилась керосином и самоподожглась, Даша вчера и назначила встречу.

В узких коридорах, выкрашенных в уныло-синий цвет, было пусто. Негромкий голос аудиогида заглушал звуки Лёшиных шагов. Баев прошёл коридор, убедился, что за ним не следят, а затем решительно вошёл в камеру Ветровой.

– Мария Федосеевна Ветрова родилась в 1870 году в семье…

Комнатка была маленькой. С железной кроватью, прикрученной к полу. С железным столиком. С рукомойником. Из полукруглого окна под самым потолком свет внутрь почти не попадал. Лёша хорошо знал всю эту мрачную историю: в колледже они изучали её досконально. Как боролись узники, как царская власть подавляла борьбу. Первая профессиональная тюрьма России, что б её.

Даши не было. Посетителей тоже. Лишь в углу возился электрик в робе со знаком Имперского Электросбыта на спине синей куртки.

– Такие дела, – громко сказал Лёха. – Куда девки прутся, а? То в революцию, то в армию, то в жандармы. Чё им дома не сидится?

Электрик возмущённо оглянулся, порывисто встал. Баев шагнул к нему, обнял, притянул к себе и взъерошил волосы.

– Ну, знаешь! – прошипела злая Даша.

– Я шучу, – шепнул он. – Не гоношись.

– Шутки у тебя…

Но капитан не дал договорить. Поцеловал жадно и нетерпеливо, просто чтобы убедиться: это она, и она рядом.

– Лёш…

Женщина отстранилась, но он слышал: её дыхание сбилось. Она тоже соскучилась.

– У нас мало времени, Баев.

– За что на тебя охотится Шаховской?

– Не знаю.

– Давай всё по порядку. Ты попёрлась к нему в скалу. О чём вы говорили?

– Я его допросила. Стриж – его любовница Серафима Гавриловна Птицына. Шах сказал: самоубийство. Он её трахнул и отказался жениться. Девица выбросилась из окна.

– Не мотив. Ещё?

– Не знаю. Был «Алатырь». Я положила тебе серийный номер в карман куртки, пробей всё, что сможешь по нему. Я сотни раз провертела наш диалог и не поняла, что в нём было такого. Шах арестовал меня на следующий день. Ты мне дал «тайгу», я почуяла хвост, ушла на Городовой. Введенская, номер дома не помню. Антикварная книжная лавка. Это уже был хвост псов.

– Причина?

– Государственная измена.

Лёха нахмурился, прикрыл дверь в камеру.

– Подробности?

– Нет.

– Дальше.

– Отвёз в Кронштадт, на базу. Бывшая морская гауптвахта. Допрос с пристрастием.

Капитан насупился сильнее. Скрипнул зубами.

– Насколько балов?

– Шесть-восемь из десяти. Ты же знаешь, я не спец.

Он отстранил её, оглядел недоверчиво.

– После шести ты бы сейчас валялась в госпитале…

– Сыворотка оборотней. Это какое-то чудо-средство. Сами избили, сами вылечили. И я… – она вдруг споткнулась и покраснела чуть-чуть. Яркие пятнышки вспыхнули на скулах. – Я сбежала. Но скорее всего, побег тоже кем-то был подстроен. Остановилась у малька.

– Явилась к матери стрижа под прикрытием. Дело изъяли из жандармерии, передано на Псарню.

Даша вздрогнула так сильно, что он почувствовал.

– Когда? – хрипло уточнила Трубецкая.

– Сразу. Мы не успели в отдел вернуться.

Она помолчала, ткнулась лбом в его плечо, и Лёха едва расслышал тихое и понурое:

– Ясно.

– Прорвёмся, – взъерошил ей волосы. – Дальше, Даш. Не теряй время.

– Малёк вышел на сокурсницу стрижа по Елисавете. Пригласил на «Жизель»…

Баев выругался. Он редко матерился при ней.

– Только не говори, что ты…

– … да.

– Какого хрена, Даш?

– Хотела проконтролировать.

– Молодец. Просто умница.

Капитан выпустил её плечи, стиснул кулаки, резко выдохнул, пытаясь обуздать гнев. А если бы…

– Всё. Малёк нас вывел с Вероникой. Вероника Станиславовна Вержбицкая, её тоже пробей, пожалуйста. Нас вместе арестовывали на Введенской, только её отпустили. Малёк заметил посторонних перед своим домом. И мы…

Она вдруг замолчала.

– Где?

– Неважно. Нас приютили. Лёш, постарайся найти сведения по Шаху в Иркутске. Сестра стрижа сказала, там какое-то дерьмо. Это как-то всё связано. Стриж шантажировала, вроде, Шаха.

– Ты думаешь, Пёс сдал Иркутск тварям? Серьёзно? Даш, это бред.

– Я не знаю. Лёш, там информация засекречена. Но след ведёт туда.

Лёха разжал кулаки, снова притянул её к себе за плечи, уткнулся в светлую макушку.

– Дарёнок… не лезь ты в пекло.

– Уже там.

– У меня тётка в Москве. Полуслепая, одинокая. Живёт на выселках, где-то… в Тушине? Бородине? В общем, там. У меня трое суток выходных. Давай прямо сейчас подгоню «тайгу» и махнём вдвоём? Хоть Первопрестольную увидишь.

– Лёш… они и дотуда доберутся.

– Не доберутся. Даш, не надо всё это тебе. Шкурой чую: тут большая игра идёт. В неё большие люди играют, Дах. Не мы с тобой.

У неё были такие усталые, измученные глаза, что сердце капитана закололо. Он принялся целовать эти глаза, этот лоб, щёки, шею…

– Что ты делаешь!