Уходя, закройте двери - Екатерина Соболь

– Мне показалось, вам так будет легче.

Я выдавила смешок: вот это даже забавно. И тут я кое о чем подумала:

– А когда мама болела, ты… Наверняка есть артефакт, который мог бы ее вылечить!

– Смертельные болезни в реальном мире артефактами вылечить невозможно. Если бы я мог продавать такое людям, я бы уже был самым богатым человеком на планете.

– Мама знала, куда ты делся?

– Нет. Когда она вернулась домой в тот день, просто не застала меня. Я вышел сюда, закрыл за собой дверь – и впервые за несколько лет почувствовал надежду. Почувствовал, что жизнь не закончена. Здесь я смог начать сначала, этот мир спас меня.

«А ты отлично отплатил ему», – подумала я. И вдруг поверила ему – разом, в секунду. Если Гудвин хотел склонить меня на свою сторону, притворившись моим отцом, не стоило говорить, что он «впервые почувствовал надежду», скрывшись от мамы и нас с Евой. Таким жестоким можно быть только от всей души.

– Это правда ты? – медленно спросила я.

– Правда.

Я глубоко вдохнула. В детстве я часто представляла, что папа вернулся, но никогда вот так: он осторожен, выбирает слова и стал главным злодеем волшебного города, а я ничего не чувствую – ничего настоящего.

– Что это за место? – спросила я, похвалив себя за спокойствие. – Почему все тут заперты? Почему никто, кроме нас с тобой, не может пройти через дверь?

Я стояла, а он сидел – и все равно как-то умудрялся смотреть на меня снисходительно.

– Этого я не знаю. Передо мной просто открылась сияющая дверь, и за ней была… словно копия нашего города, но лучше. Попадая сюда, становишься немного счастливее – ну, ты это уже на себе почувствовала. Удивительное место. Инструкция к нему не прилагалась, уж прости. Все пришлось выяснять методом проб и ошибок.

– Нашего… города?

– Когда ты была маленькой, мы жили тут, в Петербурге. Но, как я понимаю, твоя мать не любила об этом вспоминать.

– «Твоя мать»? – Голос звякнул от гнева, который я отчаянно попыталась подавить. – У нее имя есть.

Но он не стал его произносить.

– Я оказал вам услугу, пойми. Дал свободу. Я знал, что не создан быть отцом, не стал портить вам с Евой жизнь, и все оказалось к лучшему. Ты выросла такой сильной. Горжусь тобой.

– Знаешь куда засунь себе свою гордость?

Лучше бы я думала, как раньше, что папа в кого-то влюбился, уехал в Аргентину, жил там счастливо, но вскоре утонул и поэтому не звонит.

– И все равно я горжусь тобой. У тебя получается не сдаваться, а моя жизнь в реальности не очень-то сложилась.

– Ой, хватит. Ты любил архитектуру, классно рисовал, не надо изображать, что…

– Знаешь, приятно мечтать о шедеврах. – Гудвин чуть повысил голос, и я почувствовала острую, злую радость, что хоть немного вывела его из себя. – Но когда у тебя семья и с работой плохо, становится не до творчества.

– Виктория Сергеевна до сих пор вспоминает, какой ты талантливый. В ее глазах я вечно до тебя недотягиваю, – ядовито произнесла я, хотя собиралась вообще не вступать с ним в дискуссию.

– Вика из Пыреевского строительного колледжа? Унылая девица в очках, которая вечно носит брюки со стрелками? – вытаращился Гудвин. Нотка тщеславия, нотка ностальгии. – Одно время мы пытались обосноваться в городе твоей матери, она меня пристроила на работу преподавателем. Эта дама, кажется, просто была ко мне неравнодушна.

И вот тут я окончательно поверила: это он. Это правда мой отец. Потому что бесконечные воспоминания о нем, которыми осыпала меня Виктория Сергеевна два года учебы, вполне могли иметь романтический подтекст. «Ах, Татьяна, твой отец рисовал такие эскизы!», «Он был такой одаренный, ему просто не везло в карьере!». И да, она до сих пор обожала дурацкие брюки со стрелками. Но еще она была доброй, незаслуженно подтягивала мне оценки, зная, что мы с Евой живем одни. И за нее я вдруг жутко обиделась. Обижаться за маму было слишком больно, эта боль затопила бы меня, как океан. Виктория Сергеевна, которая искренне предлагала мне вдохновляться работами гениального отца, не заслужила его презрения.

Все, хватит. Если это он, пусть катится из этого мира обратно в тот, где не мог найти работу. Ярость внутри меня была ледяной, как смертельно-синяя снежинка. Я за секунду преодолела расстояние до стола, схватила снежинку, впечатала ему в ладонь и попыталась сжать его пальцы. Гудвин не сопротивлялся. Просто смотрел на меня. Снежинка никак не желала разбиваться, хотя после того, как Антон расколошматил ее о стену, я была уверена, что разбить ее снова будет легче легкого. Мои пальцы прижимались к ней поверх пальцев Гудвина, и ее одуряющий холод сразу начал действовать на меня, а Гудвин казался невозмутимым, как статуя.

– Не выйдет, – сказал он. – Лия, мать твоего занудного приятеля, тоже верила, что первый артефакт поможет от меня избавиться. У себя дома его спрятала, ждала подходящего момента. Но с тех пор, как она покинула этот мир, я успел изучить снежинку и даже на место ее вернул, потому что она ни на кого не действует, а держать ее у себя мне было неприятно. Она предназначена только для одного человека. – Гудвин резко перехватил мои слабеющие руки и прижал к снежинке. У меня подогнулись колени – я едва почувствовала, как они коснулись травы. – Я не хотел, чтобы до этого дошло, но раз уж Антон не справился, а ты сама сюда пришла…

То есть сначала он отдал снежинку Антону, чтобы избавиться от меня его руками, а потом… Так, а что было потом? Забвение подступало, я теряла нить происходящего, а Гудвин все не мог заткнуться:

– Теперь ты поняла, как возвращаться, а значит, выкинуть тебя за дверь уже не вариант. Для тебя это просто игра, а у меня тут вся жизнь. Ты не умрешь там, не волнуйся, этот мир – просто копия. Просто забудешь. Очнешься дома.

Поразительно. Фантастика. Он искренне хочет, чтобы я его поняла. И даже, наверное, простила. Я увидела слабое место своего врага – и на последних секундах уходящего сознания фальшиво простонала:

– Папочка, я уйду, только дай мне минуту, минуту! – Я зарыдала, сама удивившись, как легко это получилось – слезы были так близко к горлу, им хватило секунды, чтобы пролиться. – Я так скучала!

Глаза у меня закрывались, руки, которые он прижимал к снежинке, начали разлетаться на голубые сполохи, не оставляя после