Родная партия - Глеб Ковзик

на выходных: с ней удалось лучше разобраться в случившемся, перестать винить за то, что было за пределами моей ответственности. Иногда достаточно простого слушания и внимания без осуждения, чтобы человек раскрыл в себе долгожданную устойчивость в жизни. В этом Лира точно преуспела. Как итог, я в некотором роде принял смерть Ручкова. Если разложить его кейс по полочкам, то выйдет следующее: сперва он оскорбил меня и проявил враждебность, затем попытался напасть, наконец, бросился в атаку. Я также вспомнил, что не только хотел избежать конфликта, уйдя с балкона обратно в дом, но и не пытался проявить встречную агрессию. То есть, действовал максимально экологично, без провокаций, наращивания конфликта и с возможностью поставить ссору на тайм-аут.

Но сейчас мои мысли поглощены другим инсайтом. Чем больше я находился в комсомоле, тем сильнее убеждался в том, что он неофициально поделен на две структуры.

Вертикальная структура полностью воссоздает партийно-государственный механизм. Её основная функция — подчинять и подчиняться. Ничего более. Документальная база этой структуры практически повторяет слово-в-слово документы КПСС. Тот же язык, те же термины, те же задачи. Комсомол полностью зависим от компартии, признает в ней даже не старшего брата, а именно начальника.

Этот факт не вызывает во мне глубокого отторжения. Да, фиксирую внутри себя определенный хейт, но он скорее побуждает желание сделать изменения. Я прекрасно понимаю правила игры. Комсомол жестко связан с КПСС, со сталинских времен все общественные организации увязаны на партийном ядре и централизованы. Однако, я не могу не признать, что эта вертикальная структура — полный шлак и бесполезный мусор.

Во-первых, это вообще ни разу не коммунизм. С чего вдруг бюрократия стала синонимом коммунистического? Я ловлю стыд с каждого совещания, где одни и те же фразы, писанные канцелярскими чернилами и покрытые золотом бравурных заявлений, перекочевывают из одного рта в другой. Почему в СССР нет классов? Вот же, это определенно класс богатых — номенклатура. Да я сам номенклатурщик. Что-то я не замечаю, чтобы в “Праге” сидели за столом рабочие и колхозники. Ну и наконец, тема, об которую я не один раз бился до крови в околополите — куда же исчезло государство, если оно в восемьдесят пятом году повсюду, где только можно?

Во-вторых, вертикальная структура имеет очень мало демократических практик. Согласования, перешептывания, какие-то элитарные всклоки, обязательно должно быть решение Инстанции. Без мнения ЦК КПСС никаких серьезных изменений, в том числе кадровых.

В-третьих, и для меня это самое главное, полный отрыв от настоящего и будущего. Формализм в вертикальной структуре уничтожил всё креативное. Люди в центральном аппарате, да и на местах, когда меня направляли для чтения “очень важного” доклада перед комсомольскими работниками, тихо и как бы делясь сокровенным говорили, что никаких особых мероприятий комсомол уже давно не проводит. Будущее в комсомольских рядах исчезло исчезло вместе с романтизмом. Никакой серьезной веры в идеологию, никакой надежды на качественный скачок. Ожидание на холодном старте. Вот почему Горбачева встретили с позитивными ожиданиями, что было мной замечено по разговорам в магазинах и метро. Но вслед за будущим комсомол утратил настоящее. Да, всё работает. Да, вклад в экономику. Да, комсомольцы участвуют в войне, многие оказались в Афганистане, и в отделе, где работает Елфимов, вроде как активно работают в направлении поддержки афганских ветеранов из комсомольских рядов.

Есть, конечно, исключение из правила. Личностное начало, хочешь ты того или нет, даже при тоталитаризме исключить на все сто процентов ну просто никак. К началу Перестройки о тоталитарном строе не может быть и речи. Да, есть много того, что вызывает во мне страх. Я — зумер. Я не привык к такому отношению. Жесткая, снабженная силой коллективность отпугивает или даже раздражает. Но, к примеру, наш первый секретарь Мишин, нравится он мне или нет, проявляет принципиальность в некоторых вопросах, тяготеет к гигантским комсомольским проектам. Вспомнить хотя бы наше первое совещание, где он прокатился по мне танком за то, что не упомянул в докладе БАМ. Как историк, мне интересно фиксировать такие детали.

Что уж говорить, я уже повлиял на процессы в ВЛКСМ. Минимальное новшество, но оно всё-таки появилось, и будет выражено в предстоящем фестивале. Идея о внедрении развернутого экологического дискурса пришлась по душе Лигачеву. Будь на моем месте настоящий Андрей, такого бы не случилось. Он был конъюнктурщиком от и до, вернее стал им после нескольких лет безуспешности. Что ж, проявить себя перед лицом высокого начальства полезно — для советского мира точно. Что до меня, то я бы предпочел открыть свой бизнес и держаться подальше от всяких боссов.

Но помимо вертикальной, в ВЛКСМ точно существует горизонтальная структура. Убедиться в этом мне удалось только тогда, когда совершил несколько поездок по московским районам: Ждановский, Фрунзенский и Красногвардейский. То, что есть аморфное и безынициативное начальство, совсем не означало, будто бы точно такими же являлись рядовые комсомольцы. Наоборот! В народной среде я замечал… как сказать. Желание? В простых ребятах есть запрос. Он сейчас не реализован. Уверен, если бы дать им возможность, то эта энергия окажется настолько мощной, что неизбежно возникнет вопрос о пределах её контроля.

Кто такие простые комсомольцы? Это обычные молодые люди. У них есть мечты и желания, у некоторых плохо скрываемые амбиции, стремление выбиться наверх, сбежать от дефицита. Судить за последнее неправильно. Поставь слабого в унизительные условия, и он обязательно озвереет. Как иначе? Жить-то хочется, а не стекло жевать от серых будней.

Но много таких, кто пришел за движем. Прибиться к активным и позитивным, сделать вместе, подружиться, найти досуг и общение. Это как то же самое, что делал я, ходя в антикафе и рубился в настолки с гиками. Общность интересов у таких комсомольцев наблюдается.

В горизонтальной структуре, в низовых ячейках и в рядовой среде гораздо меньше формализма. Будучи почти леваком по взглядам, мне было легко вести с ними контакт, а они, в свою очередь, охотно и с удивлением вступали со мной в диспут. Татьяна, сопровождавшая пару раз на собраниях, мягко и деликатно советовала мне соблюдать предосторожность:

— Андрей Григорьевич, люди заволнуются. Полностью поддерживаю ваш товарищеский подход и демократический стиль общения, но у некоторых возникнут опасения.

— Фамильярность? — спросил я. — Посчитают, будто забылся? Должен быть всегда и везде высоким начальником, хмурым и надменным?

— Много что подумают, Андрей Григорьевич. Пойдут письма наверх, будут задавать вопросы. Вы слишком отличаетесь от остальных.

— Если бы это было плохо, — необдуманно вылетело у меня из головы.

— И всё же,