Воин-Врач III - Олег Дмитриев

на руках, а твои пальцы скользят в липкой горячей красноте, пытаясь пережать распоротую жилу ему на бедре. А над головой продолжают мелькать стрелы поморян, но звука их ты не слышишь, потому что в ушах бьётся последний крик брата. А, может, и твой собственный. Или когда тебе пять или шесть зим от роду, матушку, что сгорела от лихоманки, под непонятное протяжное нытьё опустили в яму монахи и забросали грязью. А отец снова в каком-то походе с великим князем.

Тот, кто видел удавленников вблизи, примерно представил бы, что за картина открылась на вершине холма воеводе. Лучше, ближе к увиденному бы вышло у того, кому попадались повешенные пару недель назад. Но тоже не то. Бессилие на самой границе с отчаянием, чувства, позабытые давным-давно и не напоминавшие о себе бо́льшую часть жизни навалились вдруг на Яромира, заставив ссутулиться и разом постареть на несколько зим.

На каждых из семи саней была надёжно, крепко устроена виселица. Меж столбов на перекладине висело по удавленнику. Со вполне характерными для этого способа казни чертами лиц. Вот только ветром, налетавшим время от времени, голые тела не качало. Потому что каждое удерживал не менее надёжно установленный точно по центру саней кол, отёсанный так грубо и небрежно, что от одного взгляда на него становилось страшно, больно и мерзко. Тот, кто привёз на польские земли такое, был, наверное, страшным врагом. Два десятка тел дозорных, второго и третьего отрядов, это подтверждали со смертельной убедительностью. Как и голова Збышека утром на крыльце.

Щурясь, дёргая щекой, резко втягивая воздух открытым ртом, читал старый Яромир надписи на польском, германском и латыни. Одинаковые берестяные листы были закреплены на бортах саней.

«Предателям, убийцам, насильникам и ворам нет места на русской земле».

Воевода с большим трудом, но узнал одного из повешенных. Того звали Фридрихом, он был полусотником в войске Болеслава, но власти и силы имел больше некоторых поместных воевод. Ходили слухи, что служил он не только королю, но и императору, а то и самому папе римскому, но наверняка никто не знал. Тех, кто спорил или задирал на людях Фридриха, он убивал сразу, не меняя скучного выражения лица, не моргнув блёкло-голубым глазом над острым бледным конопатым носом. В одном из походов, на реке, когда все мылись, Яромир понял по шрамам на его теле, что воином полусотник был бывалым и многое пережившим. По тем самым приметным отметинам воевода его и узнал. И подивился выражению ужаса и смертной му́ки на заледеневшем лице. Будто все души убитых собрались вместе и отомстили обидчику. Или им кто-то помог.

Не загоняя в город, виселицы на санях обмотали дерюгами и рядном — стало чуть легче впрячь в них лошадей. Просто так они подходить не хотели ни в какую. Яромир велел каштеляну города расплатиться с возчиками наперёд, сдал то немногое из городского имущества и оружия, что имел, опешившему и растерявшемуся войту. Погрузил семьи, свою и дочки, что стала вдовой, на попутный торговый караван и отправился под стенания жены на юг. В сторону, противоположную той, куда последним приказом перенаправил послание с русских земель. Чехи, венгры, болгары — кто угодно. Но сил на то, чтобы биться с такими врагами, он в себе больше не чувствовал. Это пугало сильнее. А хуже всего была не отпускавшая мысль о том, что они, враги те, были в своём праве. Те, что ехали сейчас по льду Вислы в Гнезно, к Болеславу, были отправлены им на чужую землю. И в том, что они могли там жечь, грабить, убивать и насиловать, у Яромира сомнений не было никаких. Но Польша не воевала с Русью. И тот, кто встретил Болеславовых слуг, поступил так, как положено хозяину своей земли встречать разбойников и воров. Выпустил кишки и выбросил за ограду, как бешеных собак. Без сомнений и страха. И узнавать, чем закончится их битва с Болеславом, старый воевода не собирался. Это была уже не его война.

Король не знал ничего о мыслях старого сандомирского воина. Несмотря на полтора десятка совместных походов, он и видел-то его от силы пару раз. Монарх наверняка удивился бы несказанно, узнав, насколько близки были его собственные выводы к тем, что пришли на ум Яромиру. Вот только бросить всё, схватить семью и сбежать от незнакомой страшной опасности он не мог. Или мог, но не хотел. Потому что он, потомок легендарного Зимовида, основателя рода Пястов, рода, что правил этими землями третью сотню лет, вспомнил вдруг о чести. Но не так, как принято было с недавних пор, когда честью считался именно достигнутый результат, а способы достижения цели никого не волновали, а если и волновали — всегда можно было отнести тугой кошель в костёл, чтобы монахи договорились с Господом. За очень большой кошель это мог сделать и сам Его наместник на земле, промышлявший этим более чем успешно. Но память вдруг наполнилась старыми забытыми сказками, где древние воины и вожди радовали Богов удалью и победами, не обманывая друг друга и не покупая отпущения грехов. Эти странные новые мысли не были сладкими и трепетными, как предвкушение от покупки королевской мантии или овладения новой женщиной. Они заставляли морщиться и едва только слёзы не вышибали из глаз. Но после принятия их, кажется, мир вокруг обретал новые цвета, и дышать становилось легче. Как после того, как разжуёшь крупную, тёмно-красную ледяную ягоду клюквы. Или глотнёшь этой их огненной хренотени.

Мысли эти, как горькое, но спасительное лекарское снадобье, снова заставляли некоронованного короля морщиться, шагая вдоль жуткого ряда саней, из которых слуги сперва выпрягли и отвели подальше лошадей, и лишь после принялись стягивать тряпки. Чтобы сразу разлететься в стороны, зажимая руками рты, жмуря глаза, падая. Думал Болеслав, глядя на троих тайных полусотников, что подчинялись невзрачному, но опасному, как кладбищенская гадюка, Яну. Из которых вон тот служил Генриху, этот — папе Александру, а этот вон — им обоим разом. Думал, рассматривая тела Мстислава и Святополка, выглядевшие так, будто их перед тем, как привезти сюда, похоронили, а потом словно решили, что этого для предателей недостаточно. Вырыли, вернули к жизни и убили снова, вот так, очень наглядно, крайне убедительно. Смотрел на какого-то незнакомого губастого толстяка, что, судя по телу, воином никогда не был, но как-то попал в посмертную компанию со шпионами и младшими князьями. И на тощего старика, похожего на плетёное кожаное старинное очелье — сплошные жилы обвивали его