Воин-Врач III - Олег Дмитриев

вошёл, чуть прихрамывая на левую ногу, рослый коренастый матёрый воин. Хотя, пожалуй, уже больше вождь. Который при случае вполне мог и сам за себя постоять, один против многих, и других тому поучить. В голубых глазах его не было ни сомнения, ни страха — лишь интерес и какой-то не свойственный возрасту и статусу шалый кураж. Судя по откинутому на спину куколю-капюшону, до самой двери он шёл неузнанным, и возвращаться наверняка планировал так же. А то, что с ухода Микеши не прошло и четверти часа, кажется, говорило о том, что битый-травленый уголовник ожидал неприметно рядом, был готов к тому, что нужно будет идти самому. Хитрый, точно. Посмотрим, мудрый ли.

— Знатно ты, княже, Микешку раскусил! — с повышенным, но неискренним воодушевлением начал глава древнерусской ОПГ.

Князь смотрел на него молча, не моргая, чуть сощурив серо-зелёные глаза. Не шевелясь. Моя память говорила, что с такими нужно было за самим собой следить едва ли не внимательнее, чем за собеседником, что легко мог раздуть свару и скандал из любого слова, что посчитал бы неверным с его точки зрения. А ещё нельзя было врать. И требовалось быть готовым в любую секунду ударить первым, насмерть. Такие злую память беречь долго могут. Но возвращают всегда.

— Люди знают меня Звоном. Прозывают Иваном, — кашлянув, продолжил гость, поняв сразу, что на вольные и отвлечённые темы тут беседовать не с кем.

— Я — князь Полоцкий и великий князь Киевский Всеслав. Ты искал встречи со мной, Звон, — это не было вопросом.

— Ловко ребятки твои за дело взялись в городе, княже. Мои теперь на торгу рукам прежней воли не дают, да и по корчмам тише гораздо стало. Давеча одного щуплого задирать взялись по пьяной лавочке, так он лютый оказался: сам троих поломал, а остальных дружки его измяли, что вмиг рядом очутились, — голос его, весёлый и бесшабашный, «не бился» с твёрдым невозмутимым холодом льдисто-голубых глаз.

Князь помнил эту историю, как за неделю до выхода к Вышгороду навстречу Изяславу с тысячами ляхов Лешко-Икай поцапался с кем-то в корчме из-за какой-то ерунды. Вправляя ему тогда два выбитых пальца, я выговаривал и военлёту, и воеводе. Понимать же надо! Если этого горячего летуна зарежут или пристукнут в подворотне — ему, гаду, легче всех будет: сожгли, да лети себе, голубь-нетопырь, к Богам да предкам! А нам одни хлопоты: нового искать, сбрую летучую под него перешивать, учить-тренировать. Они тогда оба выглядели одинаково пристыженными, что Гнатка, что Лешко. А дельтапланерист-бомбардировщик едва не плакал, поняв, что по глупой случайности мог остаться без полётов по́ небу.

Но к цели визита Ивана это касательства по-прежнему не имело. А подтверждать давние сплетни, о которых почти все уже позабыли, Всеслав не счёл нужным. Лишь бровью повёл чуть досадливо: мол, чего ты, как баба на торгу, вокруг да около ходишь?

— Не любишь, видать, пустой суеты да болтовни лишней. Это хорошо, я тоже не люблю, — переключился как по волшебству Звон, став серьёзнее. — К делу, так к делу. Работники мои жалуются, не дают твои стражники развернуться вволю. Когда Тарасу Мошне на площади руку отсекли по локоть, у меня два десятка молодых через день разбежались.

За нашей спиной едва слышно хмыкнул Гнат. Мы с ним спорили тогда — башку рубить или руку. Он хотел снять вору голову. Князь убеждал, что лиходеев убийство своего ничему не научит, только злее сделает. А вот вид его, бледненького, но живого калеки, которого закон воровской теперь до самой смерти содержать да кормить обязывает, напугает да, если повезёт, задуматься заставит. Два десятка жуликов на одного инвалида — вполне себе размен вышел. Знать бы, сколько всего осталось люмпенов в городе. Да потом поделить один к двадцати.

Звон, скользнув по Рыси равнодушным взглядом, продолжал:

— Башен этих с колоколами наставили, тоже во вред моим. Только надумают лабаз подломить или коника свести — сразу перезвон со всех концов, да эти с главной каланчи тряпками машут.

Князь начинал терять терпение, мне это было известно совершенно точно. Но позволил себе лишь молча поднять левую бровь. Дескать, пришёл-то ты с чем? Просить меня башни разобрать, потому что вашим воровать и грабить неудобно стало?

— Да тьфу ты, каменный ты, что ли? — крёстный отец утёр пот со лба. Первым вполне искренним жестом за всю встречу.

— Ладно, ещё ближе к делу. У нас с Изяславовыми уговор был. Они с наших дел долю имели. Платили мы честно, раз в четыре седмицы.

Князь сохранил прежнее выражение лица и усидел на лавке ровно, пожалуй, лишь потому, что про варианты и способы государственно-частного партнёрства уже знал от меня, хоть и недавно, и немного. Я же искренне изумился у него «за плечом». Вот это глубина глубин исторических процессов! Что двухтысячный год, что тысячный — слова и названия разные, а люди и значения остаются всё теми же! И если тот, кто был великим князем на Руси таким не брезговал…

— Кто от имени Изяслава говорил с тобой? — Чародей соизволил-таки снизойти до разговора с бывшим ночным хозяином города. Но на своих условиях, по своим правилам.

— Его именем со мной говорил Елизар, сотник дружинный, воеводы Коснячки правая рука, — Звон ответил, чуть подумав и внимательно приглядевшись ко Всеславу. И, видимо, высмотрел на лице князя что-то такое, что настойчиво советовало говорить чистую правду.

Тоже старая схема. «Я от Иван Иваныча, сами понимаете, самому ему в этом деле появляться нельзя, но и без ведома и дозволения его ничего здесь не делается, поэтому вот он я!». Видели и такое, много раз. Была в этом какая-то условная вероятность того, что самый главный негодяй, что смотрел на людей честными глазами с рекламных щитов и телеэкранов, стоял в престольные праздники в первом ряду в храме с постным лицом, был честным и бескорыстным, как изжога, в случае чего мог свалить всё на дураков и мерзавцев-подчинённых. Которые при самом плохом раскладе заезжали на нары до первого условно-досрочного освобождения, а после выходили оттуда уважаемыми в определённых кругах. И во всех кругах богатыми.

— Рысь, — Всеслав не поворачивал головы и не менял голоса. Но старый друг всё прекрасно понял.

— Елизар, как и ромейская паскуда Коснячко, не пережили побега в Польшу. Возле Холма-города, когда с Припяти на Буг переходили, волки порвали их, — глядя на