Воин-Врач III - Олег Дмитриев

— Со мной? — уточнил Всеслав, не поворачивая головы. Кивая Ферапонту с Кондратом, гончару и плотнику, что вышли из дверей погреба, низко поклонились, завидев начальство, и тут же уселись прямо на утоптанный снег, принявшись чертить на нём что-то щепками. Молодцы, приказ помнили, чтоб не меньше пяти раз на воздух выбираться. В первые-то дни их приходилось Ждановым из-под земли насильно вынимать. Энтузиасты от науки и техники при этом кричали и капризничали, как голозадые ребятишки, отнятые от любимых игрушек. Ну да, в чём-то так и есть: учёные — те же дети, только железо в руках настоящее и песочница больше. Эти вообще, как переведённые отцом Иваном труды по механике и химии получили, двое суток не вспоминали ни про сон, ни про еду. Пришлось Дарёнку даже звать, чтоб прямо там, в подвале, их и уложила отдохнуть. Теперь вот сами выходили.

— Ну, со мной от него говорили уже, — буркнул Гнат, давая понять, что с ерундой к другу не полез бы.

— И как? — думать после сытного завтрака, с видом на совершенно мирные и привычные картины, князю не хотелось абсолютно.

— Что — как? — переспросил воевода. Будто в голове его теснилось слишком много сложных мыслей, и простой, вроде «уследить за ходом разговора», места там уже не нашлось.

— Поговорили как? С тем, кто меня искал, — пояснил Чародей, повернувшись-таки к другу.

— Не понял я, друже, — покаянно вздохнул Рысь, заставив удивиться ещё раз. — Такой он, посланец от собеседника, скользкий да мутный достался, ну чисто вьюн речной. Хотя, сам тот, кто послал его, скорее налим. Да, большой налим. Больше сома́, пожалуй.

— Привлёк ты внимание, Гнатка, почище тех скоморохов тёткиных. К делу давай теперь, — заинтересованно глядя на друга, велел Всеслав.

Встречи искал некто Звон по прозвищу Иван. Что уже было оригинально само по себе. Человек, прозывавшийся не по примете, роду-племени, месту рождения или роду занятий. А по имени святейшего патриарха Всея Руси. Хотя этот кличку получил гораздо раньше, чем отец Иван — свой новый пост, чин и титул.

Со слов Гната выходило, что неведомый пока Звон контролировал или имел отношение практически ко всему, что происходило в городе, окру́ге и довольно далеко за их пределами, чаще всего ночами и без лишних глаз. К тому, что расстраивало, подчас фатально, мирных жителей и злило до белых глаз тех ратников, что взялись между походами стеречь мир да покой в Киеве.

Разбои, грабежи, контрабанда, весёлые дома с «досугом», откуда народ подчас вылетал без последних штанов. А иногда и прямиком под лёд. Не без ведома Ивана появлялись иногда на торгу и серебряные гривенки, которые на проверку оказывались внутри оловянными или вовсе из сырого криничного железа. Беседа обещала быть крайне занимательной.

Пока князь слушал «портфолио» и «выдержки из личного дела» необычного собеседника, я вспоминал про свои времена: и то, которое покинул, и те, в каких довелось пожить до него. При Союзе было, на мой взгляд, гораздо честнее. Тогда в ходу была раскатистая реплика одного киногероя в кожаном плаще о том, где именно по версии МУРа должен был сидеть вор. А потом стало непонятнее. Полезли со всех щелей, страниц и экранов образы лихих разгульных негодяев и прочих «благородных пиратов», что с Малой Арнаутской, что с других мест. Бардов, людей по бо́льшей части безобидных, из науки, певших у костра про суровые, но романтичные будни геологов и маркшейдеров, сменяли те, кто пел в основном по фене. Люди с синими перстнями, куполами и звёздами стали популярнее строителей, монтажников-высотников и прочих передовиков. Дошло до того, что дети в школах писа́ли сочинения на тему «Кем быть?» про воров в законе и проституток. Как проникла в жизнь великой страны блатная романтика — оставалось для меня загадкой. Я помнил из детства пресловутую «Чёрную кошку». Тогда о том, чтобы пойти таким путём, говорили вслух лишь считанные глубоко маргинальные единицы. И потом было не до того — поднимали израненную войной Родину. Я был лично знаком с несколькими персонажами, что вне колючей проволоки появлялись нечасто и заметно страдали агорафобией, развившейся в далёких лагерях. Не пионерских. Но и у них были понятия о чести и справедливости, которые, пусть не все и не всегда, но походили на мои собственные. С конца восьмидесятых, или, может, чуть раньше, стало совсем худо. В девяностые началась беда. Разгул, по-другому не сказать, государственно-частного партнёрства в самой что ни на есть отвратительной, извращённой форме. Из того времени родом истории о том, как в кабаке мэр подрался со «смотрящим». Или когда мукомольный комбинат поделили на троих урка, бывший первый секретарь обкома и начальник милиции, чтобы потом продать москвичам, за которыми стояло высокое начальство по всем трём направлениям. Трудное было время. Малые кочевые и вполне осёдлые южные и восточные народы, наркотики, фальшивые деньги и водка, от которой вымирали целыми сёлами, нищета одних и золотые фонтаны и конные статуи других. Я всегда считал большой удачей то, что моих сыновей почти миновала эта волна увлечений дикими деньгами, «которые нельзя заработать, а можно только украсть». По крайней мере мне очень хотелось на это надеяться. И на то, что мои примеры общения, чаще всего вынужденного, с этой частью жизни, остались у них в памяти.

«Ого» — протянул Всеслав. Я, увлёкшись, очевидно, продолжал вспоминать, не обратив внимания, что князь смотрит и слушает мою старую память очень внимательно. «А эти бродяги, выходит, большую волю взять могут, коли слабину почуют. Спасибо за науку, Врач. А что, и впрямь такая бесовщина была?».

На мой честный, хоть и безрадостный кивок по поводу наркотиков, работорговли, сутенёрства и рынка «чёрных трансплантологов» он помрачнел и выругался. А чуть подумав, попросил: «Покажи-ка ещё раз того иудея, что тут неподалёку родился, где Днестр в Русское море впадает. Странно у вас, конечно: вождь ваш тогдашний велел его казнить, а летописи его оставил. Надо было сперва крамолу всю пожечь, а потом и его самого́, да прилюдно, для памяти!».

Пожалуй, для этой эпохи совет годился вполне. Но представить, как генералиссимус велит сперва сжечь книги, а следом и их авторов, я себе не мог. Не жгли советские люди книг, любили они их. А всякая шваль этим, как потом стало понятно, пользовалась напропалую. Вспомнилось, что