Военный инженер Ермака. Книга 3 - Михаил Воронцов

В туманной дымке ранним утром, когда земля ещё дремала под молочным покровом, первый петух только начинал будить спящие селения. Муртаза уже стоял у порога своей избы. Почти сорок пережитых зим оставили на его лице следы — глубокие морщины под глазами, словно тропы, протоптанные годами тревог, и седые нити в жидкой, неровной бороде, которую он то и дело теребил быстрыми пальцами.

Медный крестик, полученный при крещении в Кашлыке от отца Игнатия, холодил грудь под кафтаном — чужой, неприжившийся, как заноза под кожей. Казаки звали его теперь Степаном, но имя сидело на нём криво, как одолженная шуба с чужого плеча. В селении же по-прежнему кликали Муртазой, но с презрительной усмешкой. Ни свой, ни чужой — торгаш без рода и племени.

Его изба стояла на краю деревни, там, где кончались огороды, около Иртыша — водной дороги на Кашлык. Сорок с лишним вёрст пути он знал наизусть. Но страх перед разбойниками был для него меньшим страхом, чем перспектива остаться без прибыли. Жадность гнала его вперёд сильнее любого кнута.

Его отец, мать и брат погибли во время нападения ногайцев. Сестру Гульнару увели в полон — её крики до сих пор иногда звучали в ушах Муртазы холодными ночами. Сам он выжил чудом, спрятавшись в камышах у реки, дрожа от страха.

Торговля стала его жизнью. Он не женился, не обзавелся детьми. Семейная жизнь ему казалась тоскливой — даже более тоскливой, чем его нынешняя.

Соболиные шкурки, переливавшиеся на солнце чёрной водой; тяжёлые бобровые меха; связки вяленой рыбы, пахнущие дымом и солью; горшки с диким мёдом — всё это он скупал у соседей, а потом привозил на продажу в Кашлык. Там брали товар охотно, но смотрели косо. «Степан-татарин», — усмехались они, и в прозвище звучало презрение к перекрестившемуся басурманину.

Отец Игнатий, священник Ермака, крестил его в холодной купели, прекрасно понимая, что вера тут ни при чём. «Может, со временем Господь тронет и это заблудшее сердце», — говорил он себе, глядя, как Муртаза-Степан прячет крестик под кафтаном едва выйдя из церкви. Но тот не искал Бога — ни христианского, ни мусульманского.

Внешне он был неприметен — среднего роста, сутулый от вечного груза котомок и тюков, с беспокойными глазами, которые редко смотрели прямо. Вытянутое, землистое лицо почти никогда не выражало эмоций. На поясе всегда болтался нож с костяной рукоятью и кожаный кошель, который он проверял по десять раз на дню, словно боялся, что монеты растают, как снег.

После того как Ермак взял Кашлык, он стал ездить туда чаще. Муртаза лавировал между мирами, как лодка между льдинами весной — осторожно, расчётливо, всегда готовый изменить курс.

Односельчане презирали его за крещение, но нуждались в его услугах. Кто ещё отвезёт их товары? Кто привезёт соль и железо? Самим торговать — обойдется дороже. Торговать надо уметь. Старый Карабай как-то сказал ему: «Ты как гнилое дерево, Муртаза. Стоишь, пока ветер слабый, но первая буря сломает тебя пополам». Муртаза рассмеялся тогда, показывая, что не верит в проклятия, но ночью долго не мог уснуть, слушая вой ветра.

Страх жил в нём постоянно: перед властью, перед людьми, перед одиночеством, перед собственной тенью. Он боялся татар, шаманов с их бубнами, боялся казацких атаманов, боялся даже снов, где сестра Гульнара звала его из темноты. Но больше всего он боялся остаться ни с чем — без товара, без денег, без этой жалкой, но привычной жизни на краю двух миров.

Иногда, возвращаясь из Кашлыка, он притормаживал лодку и смотрел на дым, поднимавшийся над городом.

Затем он встряхивался и плыл дальше. В кошельке звенели монеты — вот единственная правда, в которую он верил. Всё остальное — Бог, честь, и другое — было для тех, кто мог себе позволить такую роскошь. А он, Муртаза-Степан, мог позволить себе только выжить ещё один день, проскользнуть между жерновами истории, как проскальзывал между казацкими заставами и татарскими разъездами — незаметно, осторожно, с вечной оглядкой через плечо.

…Первые вести о Кучуме пришли с весенним половодьем, когда Муртаза был еще молод. Он только начинал торговать, учась этому странному ремеслу у своего старого дяди, который возил меха в Кашлык ещё при прежних правителях из рода Тайбугинов. Он же научил его сносно говорить по-русски — сказав «пригодится».

На речной переправе поблизости от его села, где люди ждали, пока спадёт вода, заговорили о новом человеке — Кучуме из рода Шибанидов, идущем с юга вместе с ногайцами и бухарцами.

— Сильный воин, — говорил седобородый купец из Тюмени, перебирая чётки. — Правоверный, не то что эти Тайбугины, что с неверными якшались.

Муртаза слушал вполуха, больше думая о том, как выгоднее сбыть связку беличьих шкурок. Великие дела ханов казались далекими, как гром за горизонтом: слышно, но не страшно.

Но гром оказался ближе, чем он думал.

Через месяц на дороге в Кашлык он впервые увидел их людей — отряд всадников, тридцать или сорок сабель. На них были остроконечные шлемы, на поясах кривые сабли. Кони под ними — сытые, холёные, степные скакуны, а не низкорослые местные лошадки. Муртаза едва успел свернуть с дороги, прижавшись к обочине со своей клячей и поклажей. Всадники прогрохотали мимо, не удостоив его взглядом, только пыль осела на лицо и попала в горло.

— Кучумовы люди, — прошептал попутчик, старый татарин. — Теперь их много будет. Новый хан землю под себя гнёт.

В селении говорили о том же. Староста Ахмет-бай, чья борода поседела ещё при Тайбугинах, собрал мужчин у мечети.

— Слушайте все! Отныне дань платим хану Кучуму. С каждого двора — два соболя или пять куниц.

Муртаза почувствовал, как холод пробежал по спине. Два соболя с двора! При Тайбугинах брали один и то не каждый год.

Затем в Кашлыке его ждало новое потрясение. Приехав туда через пару недель, он не узнал города. У ворот стояли новые стражники — рослые, смуглые, с чёрными бородами, заплетёнными в косички. На воротах висели новые знамёна — зелёные, с арабской вязью. На площади, где обычно шумел базар, возвышался помост, а на нём — три головы на кольях.

— Мурзы тайбугинские, — шепнул знакомый торговец железом Карим. — Не захотели покориться новому хану. Теперь для острастки выставили.

Пустые глазницы с кольев будто смотрели прямо на Муртазу, прожигая его насквозь и удесятеряя его страх, его готовность склониться под любую власть, лишь бы выжить и заработать. Он отвёл взгляд и поспешил к торговым рядам, но и там всё изменилось.