Военный инженер Ермака. Книга 3 - Михаил Воронцов

— Эй, ты! — окликнул Муртазу дюжий воин с лицом, изрытым оспой. — Что везёшь?

— Меха, господин, — Муртаза поклонился низко, почти до земли. — Куница, немного бобра…

— Покажи.

Воин небрежно перерыл товар грязными руками, выбрал шкурку, повертел её на свету.

— Это — за появление нового хана, — сказал он и засунул мех за пояс. — Радуйся, что не больше беру.

Муртаза ничего не ответил. А что он мог сказать? Что эта шкурка стоила недель торговли? При Тайбугинах тоже случались поборы, но не так нагло, не средь бела дня, не с такой уверенностью в безнаказанности.

Позже стало ещё тяжелее. В Кашлык прибыли муллы из Бухары — худые, как жерди, с горящими глазами. Они ходили по базару, хватали за рукав, спрашивали:

— Молишься ли ты пять раз в день? Знаешь ли суры? Почему не в мечети в час молитвы?

Муртаза мямлил что-то про торговые дела, но видел — эти так просто не отстанут. При Тайбугинах вера была личным делом: молишься или нет — лишь бы дань платил. Теперь же ислам насаждали силой. На площади при мечети устроили школу, куда сгоняли мальчишек учить арабские буквы. Тех, кто упорствовал, били палками по пяткам.

— Это только начало, — качал головой старый Юсуф. — Кучум хочет сделать из нас всех воинов веры. А кто не захочет — тот головы не сносит, как те мурзы на площади.

Дороги стали опаснее. Отряды Кучума рыскали повсюду, проверяли путников. Однажды у брода через Тобол десяток всадников окружил Муртазу, тыкал копьями в тюки.

— Куда путь держишь?

— В Кашлык, с товаром.

— А может, к врагам хана? К русским? К тем, кто Тайбугиных поддерживает?

— Нет, что вы! Я простой торговец, мне всё равно, кто правит, лишь бы торговать давали…

Его слова прозвучали жалко даже для него самого. Всадники расхохотались, но отпустили, забрав только горшок мёда «на прокорм».

Ночами Муртазе снились воины Кучума. Они стучали в дверь копьями, требовали еду, дрова, одежду, и забирали последнее. Он просыпался в холодном поту, хватался за кошель под подушкой — цел ли? — и долго лежал, прислушиваясь к ночным звукам.

Старый мир рушился на глазах. Купец Ибрагим, с которым он торговал три года, исчез — сказали, бежал. Кузнеца Мамеда, что ковал ножи, забили насмерть за отказ чинить оружие воинам. Даже старый Юсуф стал тише — ездил меньше, говорил осторожнее.

— Раньше знал, к кому идти, с кем договориться, — бормотал Муртаза. — А теперь? Сегодня один начальник, завтра другой. Сегодня одна дань, завтра две. Все грозят, все хотят урвать…

Самым жутким было ощущение зыбкости всего. При Тайбугинах порядок был тяжёлый, но понятный: знал, сколько платить и кому. А теперь? Новые люди приходили волнами, как весенний паводок, смывая старые устои. И Муртаза барахтался этом потоке как щепка, стараясь удержаться на плаву.

Когда спустя годы пришли казаки Ермака, он встретил их почти с облегчением. Да, новые хозяева, да, опять всё сначала. Но после притеснений Кучума, его мулл и воинов, после постоянного страха быть обвинённым в неверии или предательстве даже бородатые казаки со своими крестами казались меньшим злом. Они не заставляли молиться пять раз в день и не рубили голову за малейшие проступки.

…Намаз Муртаза учил ещё мальчишкой, повторяя за отцом нараспев арабские слова, смысла которых толком не понимал. В их селении мечеть была маленькая, покосившаяся, а мулла Габдулла — старый, полуглухой, больше дремавший на солнцепёке, чем учивший вере. Пятничную молитву совершали, когда не забывали. Рамадан держали, когда было удобно. Аллах был где-то далеко, как зимнее солнце — вроде есть, но тепла не даёт.

— Главное — дань вовремя плати, — говорил отец, поглаживая бороду. — А там хоть к шайтану молись, Тайбугинам всё едино.

И правда: при старых правителях вера была делом десятым. Раз в год приедет какой-нибудь бродячий дервиш, расскажет о чудесах Мекки, соберёт подаяние — и дальше. А так — живи, как знаешь. Муртаза знал, когда кланяться, умел произнести «Бисмиллях» перед едой, но сердце его молчало. Вера была как старый кафтан — носишь по привычке, не думая, греет ли он.

Когда пришёл Кучум со своими бухарскими муллами, всё переменилось. За пропущенный намаз можно было получить плети. За торговлю в пятницу — штраф. За то, что сын не выучил суру, — позор на весь род. Муртаза помнил, как худой мулла с глазами, горящими фанатичным огнём, схватил его за ворот прямо на базаре:

— Где ты был во время зухр-намаза? Почему не в мечети?

— Товар стерёг, уважаемый хазрат, — промямлил Муртаза, чувствуя холодный пот на спине.

— Товар! Проклятые шкуры важнее вечной души?

Мулла плюнул ему под ноги и ушёл. А Муртаза ещё долго стоял, не зная, что делать.

А потом появился Ермак.

Муртаза стоял на площади Кашлыка в толпе и смотрел, как казаки в помятых кафтанах водружают крест. Женщины причитали, старики качали головами, молодые переглядывались. А Муртаза думал только об одном: как теперь торговать? Примут ли его новые хозяева?

Ответ он получил быстро. На десятый день после взятия города он попытался войти в лавку с товаром. Бородатый казак с обветренным лицом преградил ему путь:

— Куда прёшь, басурман?

— Торговать, господин. Меха привёз, хорошие…

— Басурманам здесь не место! Ладно, показывай, товар!

Муртаза пустили, но ему было страшно. Понаблюдав, он заметил, что даже к вогулам и остякам отношение лучше, чем к татарам. Их легко допускали к торговле, на них презрительно не смотрели, не подозревали в них врагов.

Решение созрело к вечеру.

Отец Игнатий оказался невысоким, коренастым человеком с руками кузнеца и глазами ребёнка. Когда Муртаза, запинаясь, объяснил, зачем пришёл, священник долго смотрел на него, будто заглядывал в душу.

— А есть в тебе вера? — спросил он наконец, без осуждения.

— Есть, — обманул Муртаза.

Отец Игнатий вздохнул, явно сомневаясь в его словах.

— Господни пути неисповедимы. Я крещу тебя, татарин, не ради твоей выгоды, а ради надежды, что однажды ты почувствуешь благодать.

Холодная вода купели обжигала тело, пока отец Игнатий читал молитвы на непонятном языке — не арабском, другом, но таком же чужом. Медный крестик лёг на грудь.

— Отныне ты Степан, — сказал священник. — Иди с миром.

Муртаза-Степан вышел из церкви, надеясь, что его жизнь станет проще.

В селении новость о его крещении разнеслась быстрее весеннего паводка. Карабай, тот самый, что когда-то сказал ему про гнилое дерево, встретил его без приветствия:

— Продал душу за