Ассасин 1: миссия в Сараево - Алим Онербекович Тыналин

смотрел на револьвер. Через три часа он станет убийцей. Не взрывником, не диверсантом, а убийцей. Человеком, который лишит жизни другого человека. Целенаправленно. Хладнокровно.

Должен ли он чувствовать сомнения? Угрызения совести?

Не чувствовал.

Австрийцы убили его отца. Австрийцы убили его мать. Австрийцы забрали его сестру. Австрийцы оккупировали его родину, топтали его народ, унижали его веру, разрушали его культуру.

Один мертвый австриец — это справедливость. Маленькая, недостаточная, но справедливость.

Милован встал с кровати и подошел к столу. На стене над столом висел портрет. Отец, мать, он сам и маленькая Милена. Сделан за год до аннексии. Все улыбаются. Счастливая семья.

Мертвая семья.

— Прости, отец, что не смог защитить тебя тогда, — сказал Милован вслух. — Но сегодня я отомщу.

Он взял рисунок и поцеловал лицо отца сквозь стекло. Потом поставил обратно.

На столе лежало письмо, написанное вчера вечером. Адресовано Милене. Прощальное письмо, на случай если он не вернется.

'Милена,

Прости меня за то, что не смог защитить тебя. Прости за то, что оставил тебя одну. Я знаю, что ты страдаешь в доме этого австрийца. Знаю, что он делает с тобой. И не могу этого вынести.

Я сделаю то, что должен сделать. Отомщу за отца, за мать, за нашу семью. Может быть, я умру. Но умру свободным человеком, а не рабом австрийцев.

Если ты читаешь это письмо, значит, меня больше нет. Уезжай из Сараево. Найди работу где-нибудь в деревне, подальше от городов и австрийцев. Выходи замуж за хорошего серба, роди детей, живи счастливо.

Я люблю тебя. Всегда любил. Ты единственное, что у меня было.

Твой брат Милован'

Он запечатал письмо в конверт и положил на стол. Если не вернется, хозяйка найдет его утром и передаст Милене.

Милован надел темный пиджак, проверил карманы. Револьвер во внутреннем кармане слева. Ампула с цианидом в нагрудном кармане справа. Спички в боковом кармане. Ничего лишнего.

Он подошел к окну и посмотрел на закат. Солнце уже коснулось горизонта, Дунай горел красным. Красное небо. Кровавое небо.

Хороший знак. Или плохой. Не важно.

Милован взял со стола потрепанный сборник стихов Джуры Якшича. Открыл на странице, где угол был загнут, и прочитал шепотом по-сербски:

'За слободу отаџбине своје,

За част српског имена,

Спреман сам на жртву највећу —

Живот свој без страха дам'."

(За свободу отчизны своей,

За честь сербского имени,

Готов я на жертву величайшую —

Жизнь свою без страха отдам.)

Он закрыл книгу и положил на стол рядом с револьвером. Якшич написал эти строки о борьбе с турками.

Но австрийцы ничем не лучше турок. Может, даже хуже, турки хотя бы не притворялись, что несут цивилизацию и прогресс.

Потом вытащил из ящика стола бутылку ракии, сливовой водки. Налил в стакан, поднял к свету.

— За Сербию, — сказал он и выпил залпом.

Водка обожгла горло, разлилась теплом по груди. Хорошо. Не для храбрости. Для ритуала. Перед боем воины всегда пили.

Милован посмотрел на часы. Восемь вечера. Через четыре часа Шульц выйдет из кафе. Нужно прийти раньше, занять позицию, ждать.

Он еще раз проверил револьвер. Шесть патронов в барабане. Все готово.

Прежде чем уйти, Милован открыл тумбочку и вытащил маленькую икону Святого Георгия Победоносца, покровителя воинов. Икона принадлежала отцу, тот всегда носил ее с собой. Милован перекрестился и поцеловал икону.

— Святой Георгий, помоги мне. Я иду на войну.

Он спрятал икону во внутренний карман, рядом с револьвером.

Потом погасил керосиновую лампу, открыл дверь и вышел в темноту.

На лестнице было тихо. Соседи спали или сидели по своим комнатам. Никто не видел, как худой молодой человек в темном пиджаке спустился по скрипучим ступеням и вышел на улицу.

Белград встретил его ночной прохладой и запахом Дуная. Где-то вдали играла музыка. Ссербская народная песня, грустная и прекрасная. Гармонь и скрипка плакали в ночи.

Милован Чабринович зашагал по булыжной мостовой к набережной. Он вспомнил, что забыл седьмой патрон. Но ничего.

Револьвер в кармане тяжелел с каждым шагом. В груди билось черное сердце ненависти.

Через четыре часа австрийский офицер будет мертв.

А может быть, мертв будет он сам.

Не важно. Важно только одно: кто-то умрет сегодня ночью.

И это будет справедливо.

* * *

Гауптман Франц Шульц шел по темной набережной Дуная и чувствовал приятное тепло ракии в животе. Хорошая была выпивка сегодня. Венгерская, настоящая, не сербское пойло. В кафе «Zum goldenen Stern» всегда имелся приличный выбор водки для австрийских офицеров, там понимали, кто в этом городе хозяин.

Он шел уверенной походкой военного человека, не обращая внимания на сырость, поднимавшуюся от реки. Май в Белграде непредсказуем. Днем жарко, ночью холодно, словно сам климат этого проклятого славянского города не мог определиться, чего хочет. Как и его население.

Шульцу было тридцать восемь лет, и он провел последние шесть из них в этом гнезде сербского национализма, работая в комендатуре австро-венгерского гарнизона в приграничном Земуне. Официально его должность называлась «помощник коменданта по вопросам безопасности». Неофициально все знали, что гауптман Шульц отвечает за подавление сербских волнений в Воеводине и сбор информации о деятельности белградских националистов.

Он был высоким, широкоплечим мужчиной с тяжелыми чертами лица, которые делали его похожим скорее на мясника, чем на офицера. Квадратная челюсть, толстая шея, короткие светлые волосы, зачесанные назад с военной четкостью. Маленькие серые глаза, посаженные глубоко под тяжелыми надбровными дугами, смотрели на мир с холодным расчетом человека, который давно перестал видеть в других людях что-то кроме инструментов или препятствий.

Форма на нем сидела безукоризненно. Темно-синий мундир венгерского пехотного полка, начищенные до блеска сапоги, портупея с револьвером Rast Gasser калибра восемь миллиметров. Надежное оружие, австрийское, не то что эти бельгийские игрушки, которыми торговали сербские контрабандисты.

Шульц не был пьян. Три рюмки ракии — это ничто для человека его комплекции и привычек.

Он пил каждый вечер после службы, это помогало забыть о грязной работе, которую приходилось делать. Допросы. Обыски. Аресты. Иногда более жесткие меры, о которых не писали в рапортах.

Сербы называли его «Мясник из Темишвара». Это прозвище появилось после подавления волнений в Воеводине три года назад, когда сербские крестьяне попытались устроить демонстрацию против венгерского землевладельца.

Шульц командовал жандармами, которые разгоняли толпу. Приказ был четким. Применять силу, не церемониться.

Двенадцать мертвых, сорок раненых. Крестьяне разбежались. Порядок восстановлен.

Шульц не считал себя мясником. Он считал себя солдатом, выполняющим приказы. Империя нуждалась в порядке, а порядок требовал твердой руки. Сербы понимали только силу. Это он усвоил