Чёрная печать империи - Анастасия Разумовская

– Даша замуж выходит, – внезапно брякнул Лёша.

Он сам не знал: зачем. Просто стало обидно за Дашку. Обычно ворчание матери капитан пропускал мимо ушей, лишь посмеивался. Но сегодня всё было иначе. В трубке воцарилось молчание.

– И за кого же? – осторожно уточнила мать.

Обратного пути не было, и Лёша принялся врать, словно пятилетний пацан, пойманный за руку в банке с вареньем.

– Князь тут один влюбился в неё без памяти.

– И эта шалава тебя бросила? Лёшенька, ты поэтому решил в загул уйти? Сынок, а я говорила…

Капитан растерялся. Отвёл от уха телефон, удивлённо уставился на него. Пнул снег.

– Мам, я потом перезвоню. На службе. Николаич зовёт.

И поспешно положил трубку. На душе стало пакостно. Как будто он сейчас только что предал Дашку. Лёшу замутило. Он задрал голову в небо и заорал:

– Люди! А не охренели ли вы?! Может, те, что снаружи, это не твари? Может, это мы – твари?!

Ночь молчала. По набережной неслись аэрокары, Садовая привычно гудела. Люди спешили со службы домой, к семье. И Лёшка тоже мог бы спешить сейчас, к Даше. И они могли бы заказать доставку откуда-нибудь и валяться на диване, хохоча над «Гробокопателями», чернушно-милашным мультсериалом, или пересматривать старые фильмы в духе «Изумруд императора» или «Не говори: прощай». А, может, Даше захотелось бы какой-нибудь итальянской драмы, и Лёша уснул бы на её коленях под рыдания красавиц с экрана. И Даша потом бы злилась немного на то, что он такой бесчувственный, но Лёша бы принялся её целовать и... А за окном бы падал и падал вот этот снег, и жизнь шла бы своим чередом, таким понятным и простым.

«Она будет ждать от меня сведений. Если я завтра умру, то всё, что я раздобыл…». Баев задумался.

Ветер стих, и крупные хлопья, плавно кружась, падали на землю, точно грешные звёзды. Капитан запрокинул лицо им навстречу и принялся ловить языком. Как когда-то, когда мир был огромен, отец всесилен, а мать всемудра и вседобра.

«Я выживу. Заберу Дашу и увезу её туда, где её никто не обидит». И внезапно подумал, что Дарья Романовна Баева звучит намного лучше, чем некняжна Трубецкая.

***

Ночь накануне встречи с Лёхой Даша провела почти без сна. Лежала и думала, уставившись в потолок. Где-то слева, ближе к окну, посапывала Вероника. Влад устроился на раскладушке у двери и дышал ровно и глубоко. Даша думала.

Ну, хорошо. Она найдёт ту самую страшную-ужасную тайну Шаховского и что дальше?

Даша сотни раз прокручивала встречу с князем в скале, вертела и так, и сяк, и в итоге нашла лишь два варианта, чего мог опасаться… Гал. Не смерть Симы. Даже если князь выбросил девушку из окна – это не доказуемо. Он бы не стал бояться подобного. Если бы Трубецкая докопалась и выявила любые причины – конфликты, шантаж, принуждение –это бы не являлось прямым доказательством её убийства. А без прямых доказательств… Значит, не это.

Первым более-менее разумным вариантом стала мысль, что причина в фотоаппарате. Но тоже сомнительно. Ведь «Алатырь» остался у князя, который, естественно, уничтожил бы все улики. «Надо было не подниматься к нему. Я зря отдала фотоаппарат. Наверняка там сохранилась память, и могли быть снимки…» – закусила было губу Даша, но тут же поняла: нет. Ни один судмедэксперт, ни один жандарм любого ранга не полез бы смотреть, что находится на электронке фотоаппарата генерала Опричников. Шаховскому бы всё равно вернули «Алатырь» невскрытым. И князь знал об этом. Значит, если причина гонений всё же связана с фотоаппаратом, то не с содержанием памяти, а с тем, чей это фотоаппарат. Тайна могла заключаться в том, почему он вообще находится у Шаховского. Другого логичного объяснения нет.

И второй вариант: Птицына дружила с наркодельцом по кличке Чёрный дрозд. Девушка не была наркоманкой, иначе анализ крови выявил бы присутствие битбубурата. А что если… что если наркоман – сам Шаховской? Если на минуту допустить, что главный опричник держал Симу не столько ради постельных утех, сколько для этой самой связи с Дроздом? Агриппина заявила, что сестра поссорилась с поставщиком. Возможно ли, чтобы причиной стало нежелание Серафимы быть посредником? Что если девушка в какой-то момент испугалась? В ней проснулась совесть? Или, например, любовь?

Даша снова восстановила в памяти всю встречу.

Князь вёл себя странно. Если бы нужно было одним словом охарактеризовать его состояние, то Трубецкая назвала бы его: сонным. Апатичным. Вялым. Заторможеным.

Девушка резко села на постели.

– Почему я сразу этого не предположила?!

Это бы объяснило всё. Лифт, который забыли включить, внезапные перемены в диалоге, когда князь из валяжно-добродушного вдруг превратился в холодно-агрессивного. Арест. Мог ведь задержать прямо там, едва она вышла из скалы, и даже до того, как вышла – скала князя и была Псарней – но отчего-то сделал это лишь на следующий день. Поведение в Мариинском, с вот этими дурацкими откровениями о Жизель, да и вообще странное предложение угостить первую встречную незнакомку… Гнев на государя, внезапный и яростный. И даже Дашин побег из Кронштадтской тюрьмы объяснялся: кто-то из высшего руководства Опричнины в курсе, что князь… неадекватен.

Трубецкая встала, прошла в душ. Сполоснулась и вышла в ангар.

Паша, очевидно, уже проснулся: его весёлый свист доносился откуда-то из-под яхты. Даша подошла и присела рядом:

– Можешь меня выпустить?

В темноте засветились зелёные глаза.

– Уже встала? Пятый час только, иди досыпай.

«Мы не переходили с вами на ты», – чуть было не осадила его Даша, но сдержалась. Ей не доводилось прежде общаться с монстрюками, разве что участвовать в задержании. Кто его знает, какие у них правила вежливости?

– Ты же не спишь уже, – миролюбиво заметила девушка.

– Не «уже», а «ещё», – мягко рассмеялся Паша и вылез из ямы. – Я ж из кошачьих, мы предпочитаем спать днём. Пошли, чаем напою.

Он вытер промасленные руки о штаны, сморщил морду, отчего усы встали торчком, и тряхнул ушами. Даша только сейчас увидела мохнатые кисточки на них.

– Вы рысь? – уточнила с любопытством.

– Каракал. Колбаса? Сыр? Сыр с колбасой? Есть ещё курица и суп, но…

– Сыр. То есть, режим дня монстрюков напрямую связан с животным, которое…

Даша запнулась. Паша зевнул, блеснув четырьмя длинными