Страж Ордена 2 - Никита Васильевич Семин

Я посмотрел на свой громоздкий, опутанный проводами аппарат. Прототип работал. Но он был контактным, неуклюжим. Чтобы он стал настоящим оружием, мне нужно было сделать его дистанционным. А это была задача на порядок, на два порядка сложнее. И я пока даже не представлял, как к ней подступиться.

* * *

Пока я сражался с микротоками и аристократической спесью в сырых казематах Инженерного замка, война на улицах Петербурга перешла в новую, затяжную фазу. Отец Иоанн, обретя могущественных покровителей, больше не нуждался в массовых сборищах. Его тактика изменилась: теперь он пытался взять стражу «медного идола» на измор.

Почти каждую ночь район вокруг башни превращался в театр военных действий. Группы его самых ретивых последователей, в основном — озлобленная, потерявшая работу и теперь опьяненная праведным гневом и дешевой водкой беднота с Обводного, устраивали свои подлые вылазки.

Вот под покровом туманной, промозглой ночи десяток фигур в рваных армяках бесшумно скользит по крышам соседних пакгаузов. Они подбираются к тому участку периметра, где тень от трубы литейного завода гуще всего. По команде патлатого верзилы, бывшего грузчика, они разом швыряют в сторону гвардейского патруля град камней и кирпичей, припасенных заранее. Пока солдаты, ругаясь и закрывая головы руками, пытаются понять, откуда летит, двое других метают зажженные бутыли с горючей смесью. Одна разбивается о землю, вторая — ударяется о медную обшивку башни и стекает по ней огненным ручьем, не причиняя вреда, но создавая панику. Начинается суматоха, стрельба в воздух, и под этот шумок нападавшие растворяются в лабиринте крыш.

Трижды им почти удавалось добиться своего. Один раз подожженная телега с сеном, которую они с воплями и гиканьем разогнали по улице, врезалась в полосатую будку для солдат. Огонь едва успели потушить.

В другой раз их тактика была еще хитрее. К оцеплению, шатаясь, подошел вдребезги пьяный мастеровой. Он орал песни, материл Государя и требовал пропустить его к «бесовскому идолу». Когда двое гренадер, чертыхаясь, вышли, чтобы скрутить его и оттащить в участок, из темноты соседнего переулка на них набросились с десяток человек с дубинами и ножами. Завязалась короткая, жестокая свалка. Одного из солдат тяжело ранили в бок. И пока основное внимание караульных было приковано к драке, третья группа, с другого конца, пыталась подпилить одну из опор, чтобы обрушить ее.

Каждый раз зачинщиков, которых удавалось поймать, ждала незавидная участь. Их волокли в участок, до полусмерти пороли розгами и бросали в переполненные тюрьмы на Шпалерной. Но это не помогало, лишь подливая масла в огонь, превращая пьяных бунтовщиков в мучеников за веру.

На их место приходили новые. Деньги, которые неприметные господа в дорогих каретах щедро раздавали по ночам в самых грязных кабаках Выборгской стороны, делали свое дело. За серебряный рубль — огромные по меркам безработного люда деньги — всегда находились те, кто был готов рискнуть своей шкурой.

Более того, система начала работать в обе стороны. Людей, арестованных и по утру высланных из города за бродяжничество и бунт, уже на следующий день тайно на нанятых подводах привозили обратно, в ночлежки, где их ждали новая порция водки и новые серебряные рубли.

Нападения на башню вскоре стали организованным, хорошо финансируемым, оплачиваемым ремеслом, войной на истощение. И ее целью было не только захватить и сломать башню, но и — показать, что власть бессильна.

Но настоящая схватка происходила не на улицах — она велась в тишине и полумраке дворцовых покоев.

Императрица Елизавета Алексеевна принимала свою любимую фрейлину, молодую княжну Строганову, племянницу того самого графа. Девушка, с глазами испуганной лани и тщательно отрепетированной дрожью в голосе, «делилась» с государыней своими страхами.

— Ваше Величество, — шептала она, прикладывая к глазам кружевной платок, — в свете только и разговоров… Люди ропщут. Говорят, Государь наш… — она осеклась, будто боясь произнести ужасное, — попал под влияние колдуна с Урала. Что он отвернулся от истинной веры, а благочестивого старца, отца Иоанна, которого народ уже почитает за святого, держит в опале, как преступника.

— Глупости, — сухо ответила Императрица, но фрейлина видела, что ее слова попали в цель.

— Я-то знаю, что это глупости, Ваше Величество! Но простой народ… он темен и недоверчив. А дворянство… свет недоумевает. Они видят, как их заводы стоят, как их доходы тают, и не понимают, ради чего. Боюсь, как бы гнев Божий, — она истово перекрестилась, — не пал на всю нашу семью за такое поношение праведника.

Вечером того же дня состоялся тяжелый разговор. Императрица, женщина набожная и чуткая к настроениям двора, высказала мужу все, что услышала.

— Саша, — сказала она, используя их домашнее имя, — я не вмешиваюсь в твои государственные дела. Но то, что происходит — опасно. Ты восстанавливаешь против себя и простой народ, и лучшее дворянство! Трон держится на их верности. Нельзя ею рисковать ради… этого странного человека. Прислушайся к голосу своих подданных.

Александр слушал, и лицо его становилось все мрачнее. Он был зажат в тиски. С одной стороны — опасности, раскрываемые в рассказах родного брата и доклады Шувалова. С другой — слезы жены, ропот аристократии и почти открытый бунт на улицах. Он оказался в тупике.

Оказавшись под перекрестным огнем — с одной стороны, рациональные, но пугающие доклады брата и Шувалова, с другой — истерия улицы, слезы жены и холодное недовольство высшей аристократии — он понял, что ситуация выходит из-под контроля. Прямо поддержать Молниева означало окончательно настроить против себя всех. Арестовать Иоанна — спровоцировать народный бунт, который мог стать страшнее пугачевщины. «Ах, ну почему я пропадал в Вене! Почему эти идиоты не сообщили мне ранее, что здесь назревает?» — думал он ночами, ворочаясь на жарких перинах. «Надо было уничтожить этого Иоанна раньше, когда он только еще появился в своей Костроме. А теперь поздно — слишком он заметен».

Но император был умен. И он нашел выход — решение, достойное византийского императора, путь, что убирал его из эпицентра бури, превращая из участника конфликта в верховного, отстраненного арбитра.

И на следующий день в здании Святейшего Синода ударил гром: фельдъегерь доставил в него, запечатанный сургучом личный указ Государя Императора.

Текст его был холоден, официален и не двусмысленен.

Государь Император повелевал членам Святейшего Синода, отложив все прочие дела, «в кратчайшие сроки, но со всей тщательностью и