Литания Длинного Солнца - Джин Родман Вулф

каким же манером? Спереть из моих бумаг купчую, лохмать ее?.. Так это, лохмать его, без толку. За пару карточек Мускусу – недвижимость-то записана на него – вмиг новую копию сделают.

– Верно. Поэтому я собирался заставить тебя переписать мантейон на мое имя, – объяснил Шелк. – Укрыться в твоей спальне, дождаться тебя и пригрозить тебе смертью, если не сделаешь, как велю.

Дверь распахнулась, и в комнату вошел Мускус, сопровождаемый лакеем с подносом в руках. Подойдя к Шелку, лакей опустил поднос на инкрустированный палисандром столик у его локтя.

– Не угодно ли еще чего-нибудь, сударь?

Шелк снял с подноса широкий, приземистый бокал с чем-то молочно-белым и сделал глоток.

– Нет, Мускус, благодарю. Большое тебе спасибо.

Слуга удалился. Мускус язвительно усмехнулся и промолчал.

Кровь подался вперед. Пухлые красные щеки его налились свекольным румянцем.

– Все занимательнее и занимательнее. Неужто ты вправду прикончил бы меня, патера?

Вовсе не собиравшийся делать этого, Шелк рассудил, что в его ложь не поверят.

– Я надеялся, что в этом не возникнет надобности.

– Так-так, понятно, понятно. А тебе не пришло в голову, что я могу в ту же минуту, как ты уйдешь, кликнуть друзей из городской стражи? Что мне даже своих людей за тобой отправлять не придется, потому как стража сделает все, что нужно, сама?

Кровь громогласно расхохотался, а Мускус скромно прикрыл улыбку ладонью.

Сделав еще глоток, Шелк ненадолго задумался, не подмешано ли в питье чего-нибудь одурманивающего. Нет, вряд ли: если б его хотели одурманить, к чему подобные ухищрения? Весьма, весьма крепкое питье… с примесью или без, а боль в лодыжке, пожалуй, немного притупить может. С этими мыслями Шелк глотнул из бокала смелее. Сегодня вечером ему благодаря щедрости Кошака уже довелось выпить бренди, но с тех пор, казалось, минула целая вечность, а Кровь, как бы он ни решил обойтись с незваным гостем, разумеется, не станет требовать плату за этот бокал… и, кстати, он, Шелк, не пил ничего крепче воды уже целый месяц!

– Не пришло, стало быть? – презрительно хмыкнув, продолжил Кровь. – Знаешь, патера, среди тех, кто работает на меня, таких тугодумов – по пальцам пересчитать.

Шелк опустил бокал на поднос.

– Я собирался заставить тебя подписать признание. Ничего лучшего придумать не смог, вот и остановился на этом.

– Меня… признание? В чем?

Усталость накрыла Шелка, словно наброшенный на голову плащ. Он даже не подозревал, что обычное кресло может быть настолько удобным… казалось, в таком кресле он мог бы спать дни напролет.

– Какая разница? Например, в том, что ты замышлял свержение Аюнтамьенто, или еще в чем-нибудь этаком.

Вспомнив об определенных неловкостях в классе, он задышал глубже, размереннее, чтоб невзначай не зевнуть. Ноющая боль в ноге отступила куда-то далеко-далеко, отогнанная за пределы самых дальних виронских земель доброй волшбой невысокого бокала.

– Отдал бы его одному из… словом, другому авгуру, хорошо мне знакомому. Запечатав и взяв с него слово, буде со мной случится несчастье, отнести бумагу в Хузгадо. Вот так, если вкратце.

– А что, неплохо.

Выдернув из-за кушака крохотный иглострел Гиацинт, Кровь щелкнул предохранителем и неторопливо прицелился Шелку в грудь.

Мускус, сдвинув брови, коснулся его плеча.

– А-а, не волнуйся, – с прерывистым смешком успокоил его Кровь, – я только хотел поглядеть, как он поведет себя на моем месте. Гляди-ка, надо же: даже бровью не ведет!

Крохотное, зловещее око иглострела качнулось вправо, плюнуло иглой, и невысокий бокал на столике разлетелся вдребезги, обдав Шелка брызгами пряного, ароматного напитка пополам с битым стеклом.

– Что же тебе отписать? – кое-как отряхнувшись, спросил Шелк. – Я – с радостью, только скажи да вели принести бумаги.

Кровь бросил золоченый иглострел Гиацинт на столик, рядом с собственным бокалом.

– Откуда ж мне знать, патера? Что у тебя есть за душой?

– Два ящика одежды. Три книги… нет, не три, две: собственный экземпляр Писания я продал. Четки… они у меня с собой; хочешь – бери хоть сейчас. Старый пенал… но он остался в кармане риз, наверху, в комнатах этой девицы. Пошли за ним кого-нибудь, и я напишу признание, что, забравшись к тебе на крышу, без позволения проник в твой дом, а после забирай и пенал.

Кровь покачал головой:

– Незачем мне твои признания, патера. Ты сам у меня в руках.

– Как хочешь.

Пожав плечами, Шелк обвел мысленным взором собственную спальню над кухней обители авгура.

– Пасов гаммадион. Стальной, разумеется, но цепочка из серебра и наверняка чего-то да стоит. Еще у меня есть старое переносное святилище, принадлежавшее патере Щуке. Я держу его на комоде, а значит, оно, пожалуй, может считаться моим. Складной триптих весьма искусной работы, небольшой полихромный светильник, плат для доброхотных даяний и так далее, с тиковым ларцом, куда все это помещается. Хочешь такое? Я-то – вне всяких сомнений, по скудоумию – надеялся передать его преемнику…

Но Кровь отверг триптих и прочее небрежным взмахом руки.

– Как ты прошел в ворота?

– Никак. Срубил в лесу сук, привязал вот к этой веревке, – пояснил Шелк, указав на веревку, обмотанную вокруг пояса, – забросил сук за шипы на стене, а по веревке взобрался наверх.

Кровь смерил Мускуса многозначительным взглядом.

– Это надо учесть на будущее. Еще ты поминал, что проник в дом через крышу… а-а, вот, значит, кто Иеракса сгубил!

Шелк вскинулся, выпрямил спину, словно пробудившись от сна.

– Ты назвал птицу именем бога?!

– Ну, не я – Мускус… а что такого?

– Белоголовый сип. Прекрасная горная птица, – негромко заметил Мускус. – Я думал, его удастся выучить самому добывать себе пищу…

– Но дело не заладилось, – подхватил Кровь. – Мускус так разозлился, что прирезать его хотел. У Мускуса птичник свой там, на задах…

Шелк учтиво склонил голову. Патера Щука однажды заметил, что судить о чьих-либо склонностях, об истинных радостях человека по одной только внешности невозможно, и в эту минуту Шелку сделалось ясно: да ведь он никогда, ни дня не относился к прозорливости патеры Щуки с должным уважением!

– Ну, я Мускусу и говорю: не нужен тебе – мне отдай, – продолжал Кровь, – пускай на крыше живет, как ручной.

– Понятно, – вздохнул Шелк. – И крылья ему подрезал.

– Верно, – подтвердил Кровь. – То есть велел одному из Мускусовых подручных подрезать, чтобы не улетел. Зачем ему? Охотиться он все равно не желает.

Шелк кивнул – возможно, Крови, возможно, собственным мыслям.

– Однако на меня напал, – сообщил он. – Наверное, из-за того, что я подобрал с крыши тот клок шкуры. Дело было совсем рядом с зубцами, и в пылу схватки он… нет, называть его Иераксом я не стану, Иеракс – имя священное… в пылу схватки он позабыл, что больше не может летать.

Кровь потянулся за иглострелом.

– Хочешь сказать, это я его загубил? Врешь, лохмать твою!.. Это твоих рук дело.

Шелк, не прекословя, кивнул.

– Погиб он волею случая, в схватке со мной,