Слуга Государев 2. Наставник - Денис Старый

Теперь получалось вполне слаженно. Одна линия расстреливалась, уходила за спину другой, те делали ещё шаг назад. И таким вот образом мы достаточно быстро приближались к стене. Бунтовщики нас не преследовали, лишь сделали ещё несколько выстрелов, без особого успеха.

— Стремянные возвращаются! С ними рейтары! — закричали со стены.

Я улыбнулся. Ну все… Чего там, сделал, что должен. А еще волновался я, переживал дядька Никанор, что пристрелить меня могут. Живее всех живых. Только нешта в боку побаливает. Там, где у меня порез.

— Победа! — улыбнулся я и собрался объявлять отход.

— Бах! — неожиданно один из моих стрельцов выстрелил из пистолета.

Меня крутануло от попадания пули. Помню только, что падаю. Боль… Тишина…

* * *

Само появление рейтаров, а вместе с ними и тех стремянных стрельцов, которые ещё раньше вышли из боя и присоединились к другим конным стрелкам, оказалось переломным моментом. Но, скорее, это был переломный момент именно в головах бунтовщиков. Если они ещё сомневались, колебались, их пугали те конные отряды Хованского, которые преграждали путь для бегства, то теперь все сомнения мигом испарились.

Рейтарам оставалось лишь только разгонять толпу, но не сражаться. Многие бунтовщики просто кидали своё оружие под ноги, чтобы иметь возможность быстрее убраться с Красной площади. Площадь же становилась красной не только потому, что красивая и парадная, но и потому, что на ней всё больше появлялось кровавых пятен и луж.

Жалость, понимание того, что перед победителями их собратья, улетучивались так же быстро, как облочки от сгоревшего пороха уносил ветер. Нет собратья впереди. Есть враг — бунтовщики. И никак иначе. Иначе — настолько сложно, что нельзя допускать сомнений и преступления клятвы.

Более того, и стрельцы, и некоторые из благородных рейтаров уже не гнушались спешиться и проверить карманы и сумки бунташных десятников и сотников. И это у них в полках много благородных дворян?

И побежали, еще недавно считавшие себя хозяевами Москвы, бунтовщики. Не все, некоторые еще пытались организоваться. Но тщетно. Даже лидер всего этого безумия, не мог ничего поделать и с теми стрельцами, что были возле него.

— Стоять, стоя-а-а-ать, уды моржовые! — орал Хованский, размахивая плетью.

Он награждал ударами тех, кто бежал мимо. Но бывший воевода уже и сам понимал, что это крах. Что как ни грози, всё бесполезно. Вот только иных мыслей, кроме того, чтобы криком и плетью останавливать панику, не появлялось. Напротив, Хованского самого еще чуть, и накроет паника.

Иван Андреевич Хованский посмотрел на повальное бегство стрельцов, ещё недавно подвластных ему, и сокрушённо сплюнул — вышло красным, словно кафтан ненавистного Первого стрелецкого приказа. Воевода… бывший воевода, прокусил себе губу и даже не заметил этого.

Все планы рушились. Теперь Хованский, сжав зубы и сворачивая окровавленную плеть в кольцо, а потом снова отпуская её змеёй, начинал подумывать, чтобы взять всех верных ему людей и отправиться в Речь Посполитую. Мира с той властью, что нынче оборонила Кремль и смогла удержаться, у этого человека не будет.

От того, чтобы прямо сейчас не сорваться и не направиться по Смоленской дороге в сторону Польши, бывшего боярина, нынче первого бунтовщика, останавливало лишь одно: уж больно много у него получилось награбить и свезти в свою усадьбу. Почему-то даже мысль забрать вместе с собой семейство пришла позже.

— Кто верен мне! Все, кто верен мне — уходим к моей усадьбе! — прокричал Хованский.

Он зло, сильно, стеганул своего коня. Скакун встал на дыбы. Хованский был отличным наездником, но всё ещё продолжал держать в правой руке плеть. А левая рука у него слегка замлела. Еще бы конь был его, тот, которого Хованский потерял в бою против Первого стрелецкого приказа. А этот жеребец хорош всем, но не успел привыкнуть к хозяину.

Ещё миг — и ярый вдохновитель бунта, совершив странный кувырок назад через седло, рухнул на брусчатку Красной площади.

Заметив это, бунтовщики побежали в ту сторону, где только что их подельникам отвешивали удары плетью. Толпа ринулась прочь, многие наступали на руки Хованского, который пытался встать, но был придавлен сразу двумя упавшими на него стрельцами.

Он кричал, негодовал, но никто больше не слушал его. Людьми завладел страх, абсолютный, всепоглощающий, когда человек превращается в бегущее животное. Это бежали даже не люди, это животные, которых обуял страх. Большая часть бегущих стрельцов даже не понимали, что делают.

Скоро основной поток толпы схлынул. Хованский лежал с открытыми глазами, но не мог двигаться. На нём уже не было стрельцов — те всё-таки умудрились подняться и, шаркая, хромая, устремились прочь от места, где их убивали.

— Что с ним? — спросил один из подручных Хованского с тёмным, усталым лицом.

— Кажись, помёр! — ответил другой всадник, рыская взглядом по недвижной фигуре бывшего воеводы.

Этот боец хорошо видел, что его хозяин ещё жив. Вот только прекрасно понимал, что если сейчас поднять Хованского, то он обязательно прикажет сражаться, умирать, но не посрамить свою честь. А вот чего не хотелось, так умирать ни за грош.

У бывшего воеводы Ивана Андреевича Хованского было своё понятие о чести, несколько разнившееся с тем, что привыкли называть этим словом. Ну а вот у того бойца, что сейчас смотрел на своего хозяина, понятия чести не было вовсе.

— Айда в усадьбу Хованского! Там много добра. Успеем взять и на Дон податься, — произнёс тот самый бесчестный человек.

Наступила пауза. Остальные семь всадников, что гарцевали на своих конях рядом с предводителем, не разделяли помыслы предателя.

— Бах! Бах! — прозвучали выстрелы буквально в пятидесяти шагах.

И тут даже те, из бывших сподвижников Хованского, кто сомневался, пришпорили своих коней и стали уходить прочь. Рейтары были уже совсем близко. И ни у кого из завадаторов-бунтовщиков не возникло мысли, что они могли бы обелить своё имя и избежать казни.

* * *

— Поспешайте! — требовала Софья Алексеевна.

Даже старый Иван Милославский, и тот суетился, будто бы его годы ему нипочём. Лично подгонял слугу, чтобы тот переодевал Милославского в ризу монаха.

Царевна вышла из небольшого дома, посмотрела на Москву-реку. Там уже суетились ее люди, подготавливали лодки. Софья Алексеевна тяжело вздохнула. Грудь еще молодой женщины чуть натянула женское облачение, что носят монахини. Она подумала, что не хотела бы быть постоянно облаченной в это бесформенное платье. А ведь именно это весьма возможный итог всех политических игр