Игра тени и света - Валерия Яблонцева

– Кай… – Голос предательски дрогнул. – Фитц-а.

И рептилия, распадаясь черным туманом, ткнулась зубастой мордой мне в ладонь.

* * *

Я инстинктивно заорала от ужаса, но беззвучный крик затих, стоило мне услышать смех из золотого видения.

Он словно растопил что-то в душе. Прогнал ужас, вытеснил страх, наполнил сердце уверенностью, а тело – дерзкой легкостью. Я ощутила свет – настоящий внутренний свет, щедро озарявший все вокруг. Свет, способный сделать мир и людей вокруг лучше.

Такой была удивительная духовидица Мэделин Уайтинге-Уиллард.

Умом я понимала, что радость и счастье, которые наполняли воспоминания молодой ирейки, не продлятся долго. Что-то случится – что-то такое, что навсегда оставит шрамы в душе мистера Уилларда и на теле Кая. И оттого чувствовать светлые эмоции Мэделин, слышать ее смех, видеть подернутый золотой пыльцой мир – солнечный, яркий, безопасный – было особенно, безумно больно.

Но здесь, в омуте чужой памяти, я не могла просто отвернуться и закрыть глаза.

Я вновь оказалась в оранжерее, где оставила мистера Уилларда и Кая – только сейчас она выглядела совсем иначе. Тянулись ввысь экзотические деревья, благоухали цветы, под стеклянным куполом чирикали птицы. А совсем рядом, опершись ладонью о спинку кушетки, стоял, крутя в пальцах ножку бокала с шампанским… Хардин, тот самый, который когда-то давно пригласил мисс Уайтинге на танец, оставив ни с чем менее расторопного ухажера.

Хардин. Хардин… Гастингс. Уроженец Биг-Ружа, сын губернатора, который через несколько десятилетий будет претендовать на пост президента Эльской республики.

Ничего особенного я не почувствовала. Сердце Мэделин не дрогнуло, не забилось чаще при виде молодого мужчины. Она испытывала к нему ровные чувства с легким оттенком интереса, но не более того. Он был… безопасен.

Да, она знала, Хардин фантазировал о ней – подчас довольно непристойно. Но, если быть честной, кто не фантазировал? Главное, что мужчины никогда не заходили дальше фантазий. Никому и никогда она не давала понять, что согласна на большее.

А раз так, почему она, воспитанница профессора, образованная молодая женщина, наставница в школе для девочек, защищенная статусом, положением и протекцией самого губернатора, должна кого-то бояться?

Она и не боялась. Смеялась, пила шампанское, улыбалась Хардину и его приятелям. Даже поспорила с одним из них, доказывая, что болотный мох – симбионт, а не паразит, и, разумеется, выиграла спор. Она чувствовала себя хозяйкой положения, центром внимания, особенной, желанной гостьей.

И потому, ослепленная собственным сиянием, не заметила, когда все пошло наперекосяк.

Зато заметила я.

Выросшая в приюте, рано повзрослевшая на рабочих улицах Нью-Эрли, я знала, что никому – никому – нельзя позволять заходить себе за спину. Особенно когда человек улыбается так. Когда переглядывается с приятелями, многозначительно бросая взгляды на широкую кушетку. Когда в большой и шумной оранжерее ты одна, и никто, даже слуги в гостиной за дверью, не услышит криков о помощи. А может, и отвернутся специально, не желая рисковать хорошим местом.

«Обернись! – захотелось мне закричать во все горло. – Обернись, обернись!»

Но Мэделин Уайтинге, профессорская любимица, выросшая в благополучии, заботе и ласке, не обернулась.

Крепкие руки обрушились на смуглую кожу – одна зажала рот, другая стиснула шею.

– Тише, малышка, – проник прямо в голову мерзкий свистящий шепот. – Не дергайся, и тогда тебе понравится.

Надо было бить пяткой в пах, бежать, кричать и вырываться. Но ужас от осознания неправильности того, что происходило в ее привычном безопасном и светлом мире, буквально пригвоздил ее к месту.

Ошарашенная, непонимающая, она нашла взглядом Хардина. Но тот лишь усмехнулся ее беспомощности.

– Слышал, ирейки – горячие штучки. Всегда хотелось проверить на практике. А вдруг окажется, что ты не такая недотрога, какой пытаешься себя выставить?

«Беги, беги, беги!» – отчаянно надрывалась я в чужой голове и никак не могла остановиться.

Даже понимая разумом, что все уже случилось, что это воспоминания, что я ничего не изменю, я не могла смириться с чудовищностью происходящего.

«Беги, беги!»

Мэделин поняла это слишком поздно.

«Гастингс, Андерс, Сэвидж, Горни, – отчетливо услышала я ломкий от боли внутренний голос мисс Уайтинге. – Почему? За что?..»

И что-то треснуло глубоко внутри. Будучи запертой в чужой памяти, я ощутила это всем существом, каждой клеточкой. Вера в справедливость, вера в благородство и незыблемость чести, уверенность в собственных силах сползали с нее под хохот мужчин вслед за чулками и платьем, обнажая уязвимую, беззащитную, нежную душу. А потом…

Резкий толчок сорвал с губ всхлип. Боль, унижение, страх, беспомощность смешались в один горький коктейль.

– Неужели ты думала, что можешь быть равна нам? – услышала я безжалостный голос. – Ты, грязное ирейское животное…

Я почувствовала соленую слезу на щеке, первую из многих. Попыталась отрешиться, отгородиться от чужих чувств – ине смогла. Каждое движение мучителей, каждый толчок, каждый смешок намертво врезался в память. Я страдала вместе с Мэделин, разделяя ее боль. Пока…

«И только попробуй кому-то рассказать. Ты сильно пожалеешь».

Картинка сменилась, но это был уже не тот мир, каким я увидела его в первом ярком воспоминании. Казалось, из него вытерли все запахи, ощущения, краски. С неба, низкого и свинцово-серого, лил дождь, но Мэделин – а вместе с ней и я – не чувствовала скатывавшихся по коже капель. Не слышала рева ветра, не понимала, насколько промокло платье и замерзли пальцы, намертво вцепившиеся в перила открытой беседки.

И как на спину опустился чужой пиджак, не ощутила тоже. В серой пустоте разума прошла вечность, прежде чем до слуха донеслись сказанные – наверняка уже не в первый раз – слова.

– Мэделин… – Это был Уиллард, да, точно он. – Мэдди… поговори со мной. Умоляю.

«Зачем? – мысленно ответила она с горечью. – Зачем, если слова больше не имеют значения?»

– Мэдди, прошу тебя…

Она не очень понимала, о чем именно. Но, когда мужчина прижал ее к себе, все же почувствовала – и в первый момент от подскочившей внутри паники отстранилась с криком. Но Хантер не удерживал, не ограничивал, разжав руки и дав ей успокоиться, прежде чем снова притянуть ближе, пропитывая рубашку водой с платья и солеными каплями.

– Вот так. Вот так…

Вот так, ненавязчиво и решительно, он прятал ее от мира в своих объятиях, когда был рядом. Утешал на похоронах отца, ограждал от злых шепотков – «не вынес позора», «нож в спину», «ирейская ш…» – заменил отвернувшихся друзей, утешил после того, как губернатор отказал скомпрометированной учительнице от желанного места. Казалось, ему единственному не