Император Пограничья 15 - Евгений И. Астахов

— Знаю, — кивнула Анфиса. — Вы командуете известной ратной компанией. Защищаете Угрюм. Боретесь с Бездушными.

— И живу местью, — добавила Ярослава жёстко, — менталистка почувствовала, как княжна борется сама с собой, заставляя голос звучать твёрдо. — Вот что ты хотела услышать? Что все эти десять лет я думала только об одном — как прирезать человека, который убил моего отца.

Она произнесла это вызывающе, словно ожидая шока или осуждения, но Анфиса только кивнула:

— Павел Шереметьев. Министр финансов, который предал вашего отца, — эта информация бурлила на самой поверхности чужого разума.

Ярослава вздрогнула — едва заметно, но менталистка почувствовала, как что-то колыхнулось внутри княжны при звуке этого имени.

— Ты знаешь историю, — констатировала аристократка, и в её голосе прорезалась горечь.

— Знаю, — мягко подтвердила Анфиса. — Ваш отец был предан и убит, когда вам было шестнадцать. Вы с матерью бежали. Мать умерла через год. Вы остались одна.

Княжна молчала, сжав губы в тонкую линию. Анфиса чувствовала, как внутри неё поднимается волна боли — старой, выжженной временем, но не исчезнувшей.

— Расскажите о том дне, — тихо попросила менталистка. — О дне, когда погиб отец.

— Зачем⁈ — резко спросила Ярослава. — Зачем опять это пережёвывать? Это в прошлом. Это не имеет значения.

— Имеет, — возразила Анфиса. — Это то, что не даёт вам покоя. Я чувствую.

Княжна смотрела на неё долго, и Анфиса видела, как внутренняя борьба отражается в её глазах. Желание держать контроль боролось с осознанием, что без честности она не сможет двигаться дальше.

— Я пришла предупредить его, — наконец произнесла Засекина, и голос её стал тише. — Услышала, как двое слуг шептались о заговоре. Побежала в тронный зал. Но опоздала. Безнадёжно опоздала…

Она замолчала, глядя в окно. Анфиса ждала.

— Когда я вошла, там уже шёл бой, — продолжила княжна. — Отец сражался. Вокруг него — двенадцать предателей из его же людей, включая гвардейцев. Павел Шереметьев командовал ими. Я хотела… хотела броситься на помощь. Но поняла, что только помешаю. Отец был сильнейшим аэромантом в княжестве. Если бы я вмешалась, он отвлёкся бы на меня. И я… я спряталась за колонной.

Голос её дрогнул на последних словах. Менталистка почувствовала, как волна стыда накрыла княжну — густая, удушающая.

— Я смотрела, как он дерётся, — продолжала Ярослава, и слова сыпались быстрее, словно прорвалась дамба. — Он убил пятерых. Ранил троих. Но их было слишком много. А потом… потом Шереметьев скользнул сзади. Отец не видел его. Был занят двумя нападавшими спереди. И Шереметьев… он вонзил аркалиевый кинжал ему в спину.

Руки княжны сжались в кулаки на коленях, костяшки побелели.

— Я видела, как отец упал на колени, — прошептала она. — Видела, как тот ублюдок наклонился к нему и что-то сказал. Отец посмотрел на него… и засмеялся. Знаешь, что я запомнила больше всего? — прошептала Ярослава. — Не кровь. Не крики. А то, как он смеялся. У отца всегда был такой смех… громкий, раскатистый. Он смеялся так, когда я была маленькой и однажды измазала его камзол чернилами. Или когда проигрывал мне в шахматы. Такой… живой, заразительный смех…

Она сжала руками виски, словно пыталась остановить воспоминание.

— И в последний момент своей жизни он засмеялся точно так же. Как будто говорил: ты меня убил, гнида, но не сломал. Я до сих пор слышу этот смех. Почти каждую ночь.

Слёзы выступили на глазах Ярославы, но она яростно моргнула, не давая им упасть.

— И всё это время я стояла за колонной, — выдохнула она. — Просто смотрела, как убивают моего отца. Бесполезная! Бесполезная!! — её голос сорвался на последнем слове.

Ярослава зажала рот ладонью, словно пытаясь запихнуть слова обратно. Плечи напряглись, вены на шее набухли, как канаты — она пыталась не расплакаться. Не здесь. Не перед кем-то ещё.

Анфиса со стопроцентной уверенностью ощутила, что если бы её не было в этой комнате, Засекина дважды ударила бы себя наотмашь по лицу, зло, с силой, так, чтобы наверняка остался синяк. Менталистка встала и подошла к собеседнице, опустилась на корточки перед креслом.

— Ярослава, — сказала она тихо, — посмотрите на меня.

Княжна перевела на неё взгляд — в серо-голубых глазах плескалась боль.

— Вы ничего не могли сделать, — произнесла Анфиса. — Вы же сами поняли — если бросились бы помогать, только отвлекли бы отца. Вы всё правильно сделали.

— Правильно? — горько усмехнулась Ярослава. — Он умер. Как это может быть правильным?

— Потому что вы выжили, — ответила Анфиса. — Как думаете, если бы вашего отца спросили, чего он хочет: чтобы вы бились рядом с ним и погибли вместе или спрятались и спаслись, что он выбрал бы? Не нужно отвечать мне, ответьте себе.

Красноречивая тишина повисла в помещении.

— Вы выжили и смогли рассказать всем правду о том, что случилось. Если бы бросились туда, вас обоих бы убили. И никто бы не узнал истину. Вы сделали единственное, что могли — запомнили всё.

Ярослава молчала, и Анфиса чувствовала, как внутри неё борются желание поверить и укоренившаяся вина.

— Но вас гложет что-то ещё, — продолжила она. — Правда?

Княжна вздрогнула.

— Мама… — прошептала рыжеволосая аэромантка. — Она умерла через год. Просто… перестала жить. Врачи говорили — сердце, но я-то знаю правду. Мама умерла от скорби. Не смогла пережить смерть отца. Незадолго до конца она взяла меня за руку и сказала: «Не дай мести сожрать тебя изнутри, как сожрала меня скорбь».

Слёзы всё-таки покатились по её щекам — тихо, почти незаметно.

— А я… я не послушала её, — выдохнула Засекина. — Десять лет я жила только одним — возмездием. Я тренировалась, чтобы стать сильнее. Создала ратную компанию, чтобы иметь необходимые ресурсы.

Она замолчала, и на её лице мелькнуло что-то мягкое — воспоминание.

— Хотя… — аэромантка усмехнулась, и в этой усмешке мелькнуло тепло. — Один из моих бойцов, Митька, он… он недавно стал отцом. Пришёл ко мне, весь перепуганный, спросил, можно ли взять отпуск. Я сказала — иди, дурак, конечно можно. А он обнял меня. Так крепко. И сказал: «Вы наша княжна». Наша. Не просто командир. Наша.

Голос её потеплел, глаза заблестели не от слёз, а от чего-то другого.

— И я подумала тогда… что, может быть, я не только ради мести всё это затеяла. Может, я просто… хотела, чтобы у кого-то был дом. Семья. То, чего у меня больше нет.

Она моргнула, словно опомнилась, и боль вернулась на её лицо.

— Но это не меняет того, что… почти каждое решение, каждый шаг — всё подчинено этой цели. Чтобы однажды найти Шереметьева и отрезать ему голову.

Она подняла на Анфису глаза, полные отчаяния.