Испытание огнем - Август Туманов

Жара. Пыльный ангар. Солнце лупит так, что кажется, кожа вот-вот зашипит. Я, худой, как швабра, таскаю цинки с патронами. Руки дрожат, пот заливает глаза. Камок мокрый, липнет к спине, а в сухом горле ощущение проглоченного песка. Цинки тяжёлые, углы впиваются в ладони, и я уже начинаю думать: «Не выдержу, свалюсь. Ещё немного, и свалюсь. Ну и плевать». Вокруг — лязг металла, рёв грузовика, крики сержанта где-то недалеко: «Шевелись, салабоны!»

Я ставлю ящик, вытираю лоб, и в это время кто-то хлопает меня по плечу.

Оборачиваюсь — парень, крепкий, загорелый, с такой жизнерадостной улыбкой, от которой сразу хочется жить. Глаза живые, синие, в них черти пляшут.

— Не тушуйся, братишка, — говорит он, подхватывая сразу два соседних цинка, будто они легче пуховой подушки. — Давай помогу, а то ты тут сгоришь.

Я пялюсь на него, как баран. Видел ли я его раньше? Такая же зелень, как я, но держится, будто тут родился.

— Ты кто? — бурчу, хватая свой ящик.

— Лёха, — отвечает он, шагая рядом. — Алексей Викторович, если хочешь официально. А ты?

— Стас, — выдавливаю, пытаясь не отставать.

— Ну, Стас, давай, держи темп. А то сержант нас обоих закопает.

Я киваю, хотя в голове одна мысль: «Почему он такой бодрый?». Цинк уже не кажется таким неподъёмным, и я даже ухмыляюсь в ответ, когда Лёха подмигивает, будто мы знакомы лет сто. Пыль скрипит под берцами, запах бензина от крокодила (так у нас в части называли 157й ЗИЛ) лезет в нос, но я шагаю, и в груди шевелится необъяснимое тепло. Будто теперь я не один тут против всех этих тягот и лишений.

Казарма встречает духотой. Пахнет мылом, мастикой и старыми матрасами. Лампы гудят, свет тусклый, тени ползают по крашеным стенам. Я сижу на табурете, вытираю шею полотенцем, когда слышу шум у входа. Миша, пацанёнок с большими глазами удивлённого щенка, стоит в углу, прижавшись к стене. Над ним — двое старослужащих. Коля, длинный, с кривым носом, роется в Мишкиной посылке, вытаскивает пару банок тушёнки. Дима, бритоголовый, лыбится, как кот над сметаной, и тычет Мишу в плечо.

— Чё, малой, мамка вкусняшки прислала? — тянет Коля, встряхивая банку.

— А поделиться с дедушками забыл? Вытряхивай всё, мы выберем свой процент.

— Это… моё, — мямлит Миша, и голос у него откровенно дрожит.

— Твоё? — Дима ржёт, толкает его посильнее. — Тут всё вокруг наше, понял?

Я стискиваю зубы. Миша и так еле держится, а эти гады его морально добивают. В груди начинает просыпаться ярость. Я встаю, хотя знаю, что мне попадёт вместе с ним по полной.

— Эй, — говорю, шагая к месту делёжки. Голос сел, но я не останавливаюсь.

— Не троньте пацана.

Коля поворачивается, смотрит на меня прищуренными глазами.

— Чё сказал, салага? Мне не показалось? — цедит он. — Хочешь, чтобы и тебе прилетело?

Дима хмыкает, делает шаг ко мне. Я уже сжимаю кулаки, мысленно готовясь к драке, но тут за спиной раздаются уверенные шаги. Это Лёха. Он встаёт рядом, плечом к плечу со мной, и смотрит на Колю прямо в упор, не отводя взгляда.

— Попробуй, — говорит Лёха, голосом спокойным и жёстким. — Только медленно, чтобы я успел среагировать.

Коля моргает — не ожидал такой наглости. Дима топчется, но лыбиться перестаёт. Миша смотрит на нас своими круглыми, теперь от удивления, глазами.

— Вы чё, серьёзно? — тянет Коля, но в голосе уже не та наглость. — Два духа тянут против нас?

— Хочешь проверить прямо сейчас? — отвечает Лёха вопросом на вопрос и уголок его рта дёргается в улыбке. — Или кишка тонка?

Я стою, сердце колотится, но стоящий рядом Леха излучает такую уверенность, что и я невольно ею заражаюсь. Коля оглядывается на Диму, тот пожимает плечами, и они отходят, бормоча что-то про «ещё разберёмся». Миша выдыхает, шепчет «спасибо» и убегает к своей койке.

— Зачем ты вписался? — спрашиваю я Лёху, когда мы отходим. — Они же нас после отбоя уроют.

Он ухмыляется, хлопает меня по спине.

— Бросать своих — не по мне, Стас. Запомни: мы или вместе, или никак.

Я киваю и в груди приятно теплеет. Половицы скрипят, лампы гудят, а я думаю: «С таким, как Лёха, я это времечко переживу».

Ночью казарма затихает. Храп, шорохи, кто-то кашляет во сне. Мы с Лёхой стоим у открытого окна в умывальнике, прохлада пахнет соснами. Он достаёт сигарету — одну на двоих, чиркает спичкой. Пламя на секунду освещает его лицо: скулы острые, глаза блестят, губы разбиты в вечерней драке. Он затягивается, передаёт мне. Дым горчит, но успокаивает.

— Зачем ты вообще за меня вписался? — спрашиваю я, выдыхая дым. — Мы ж едва знакомы.

Лёха смотрит на звёзды, улыбается мягко, не как днём.

— А зачем ты за Мишу полез? — отвечает он. — Видел же, что влетит.

— Ну… не знаю. Жалко пацана. Они его совсем затравили.

— Вот и я так, — говорит он. — Жалко тебя было на разгрузке днём. И в казарме. Ты упрямый, Стас, но один долго не протянешь.

Я хмыкаю, затягиваясь. Сигарета тлеет, пепел падает на подоконник.

— А ты, значит, теперь мой нянь? — шучу я, но внутри что-то щёлкает. Будто он прав.

— Не нянь, — смеётся Лёха тихо. — Почти брат. Если свалишься, я тебя пинать не буду. Подниму.

— А если ты свалишься? — спрашиваю, глядя на него.

Он щурится, как кот, и тушит сигарету о подоконник.

— Тогда ты меня поднимешь. Договорились?

— Договорились, — отвечаю я и мы жмём руки. Его ладонь тёплая, крепкая, и я впервые за эти недели чувствую, что не один.

Звёзды блестят, дым растворяется в ночи, а я думаю: «Лёха