Испытание огнем - Август Туманов

Это была самая первая встреча, когда я познакомился с Алексеем. А последняя началась далеко не так радужно.*** Ночь. Московский двор. Я иду к своему подъезду, фонарь мигает, асфальт блестит после дождя. В кармане звякают ключи, в голове — мысли о завтрашнем утреннем рейсе в Новосиб. Холодный воздух пахнет сыростью, где-то мяукает кошка. И вдруг — стон. Тихий, но такой, что волосы встают дыбом. Я замираю, оглядываюсь. Кусты у подъезда чуть шевелятся, и я слышу его снова — хриплый, будто кто-то задыхается.

— Эй, кто там? — тяну слегка дрожащим голосом.

Ответа нет, только шорох. Шагаю к кустам, сердце колотится, как мотор. Раздвигаю ветки — и чуть не падаю. Лёха. Алексей. Лежит, скорчившись, рука прижата к боку, куртка рваная, вся в порезах, тёмная от крови. Лицо бледное, как мел, глаза полузакрыты, дышит часто. Крови вокруг него натекло уже приличную лужу.

— Лёха! — ору я, падая на колени. — Что с тобой? Кто это сделал?

Он морщится, пытается сесть, но неудачно, оседает обратно.

— Стас… — хрипит он. — Не ори… Услышат.

— Да плевать! — я хватаю телефон, пальцы дрожат. — Скорую вызываю, ты же истекаешь кровью!

— Никаких больниц, — цедит он, хватая меня за руку. Его пальцы ледяные, но хватка железная. — Никаких ментов. Просто… помоги быстро уйти.

Я смотрю на него, как на психа. Кровь пропитала его рубашку насквозь в нескольких местах, а он про «уйти».

— Куда уйти, Лёха? Ты еле живой! Давай в квартиру ко мне, я Лене скажу, промоем, перевяжем…

— Нет, — обрывает он, глаза блестят, как у зверя. — Так только тебя подставлю. И её. Не надо.

Я стискиваю зубы. Фонарь мигает, тени в такт ему то появляются, то исчезают, и мне кажется, что за углом кто-то стоит. Лёха прав — если это действительно криминал, лучше не светиться. Но бросить его? Да никогда в жизни.

— Ладно, — говорю я, вытирая со лба пот. — Есть идея. Рейс в Новосиб. Поеду сейчас, а не утром. Ты со мной.

Он смотрит на меня, будто проверяет, не шучу ли. Потом кивает, слабо, но твёрдо.

— Давай, брат, — шепчет он, сжав зубы от боли. — Только быстро.

Я бегу в подъезд, ноги гудят, лампочка в коридоре трещит. В квартире пахнет борщом, Лена сидит на диване, в халате, смотрит какое—то шоу по телеку.

— Ты чего так рано? — удивлённо бросает она, не отрываясь от экрана.

— Срочняк по срокам, — вру я, хватая собранную с утра сумку. — Надо ехать прямо сейчас.

— Сейчас? — она хмурится, встаёт. — Стас, ты серьёзно? Я ужин приготовила!

— Лен, правда, надо, — отрезаю я, закидывая в сумку аптечку. — Может вернуться получится раньше.

Она фыркает, но молчит. Я чувствую её взгляд в спину, но времени совсем нет. Спускаюсь, тащу Лёху к своей фуре. Он тяжёлый, ноги волочатся, кровь пачкает мне куртку. Укладываю его на спальное место в кабине. Всё вокруг пахнет солярой и кожей, стёкла слегка запотели. Я лезу в аптечку, бинтую его раны, как умею. Йод воняет, Лёха шипит сквозь сжатые зубы, но не жалуется.

— Держись, брат, — бормочу, заводя движок. — Довезу тебя, не сдохнешь.

Фары режут ночь, трасса стелется вперёд, гул шин убаюкивает. Я стараюсь быстро не гнать, еду аккуратно, чтобы Лёху не растрясло.

Дни на трассе, как обычно, сливаются в одно целое. Я останавливаюсь на заправках, беру кофе, консервы, хлеб. Кабина пропиталась запахом бинтов, лекарств и немытого тела. Лёха лежит, дышит всё ещё хрипло, но глаза уже открывает чаще. Я кормлю его, как ребёнка: разминаю тушёнку, подношу ложку ко рту, чередуя с картофельным пюре.

— Ешь, давай, — шучу я, сидя на водительском. — Ложечку за Стаса.

Он слабо улыбается, но глаза почему-то после этого ранения уже не те — холодные, как лёд.

— Не жалеешь, что подобрал? — хрипит он, глотая тушёнку. — Бросил бы меня, и всё.

— Ага, щас, — фыркаю я. — Ты мне сколько раз спину прикрывал, а я тебя в кустах оставлю? Не дождёшься.

Лёха молчит, смотрит в потолок кабины. Я меняю повязки, и меня пробивает: самая большая рана, которая была похожа на рваную дыру, уже почти затянулась. Кожа нежно — розовая, швы почти не видны. Я моргаю, думаю: «Может мерещится. С недосыпа».

— Лёха, ты что, терминатор? — говорю я, стараясь шутить. — У тебя раны, как у кошки, заживают.

Он хмыкает, но не отвечает. Только смотрит, и в его взгляде мне чудится что-то чужое.

— Стас, — говорит он тихо. — Зачем ты это делаешь?

— Что делаю? — я вытираю руки, пахнущие йодом.

— Тащишь меня. Рискуешь. Мог бы сдать и спать спокойно.

Я стискиваю зубы. Термос с кофе тёплый, я делаю глоток, чтобы не начать материть друга.

— Потому что ты мой друг, Лёха, — говорю я. — И я тебя не брошу. Сколько раз тогда, ты за меня вписывался, прикрывал спину. Помнишь?

Он кивает, глаза блестят, но не от слабости — от чего-то другого.

— Помню, — шепчет он. — Ты меня вытащил, брат. Теперь я твой должник.

Я отмахиваюсь, но он хватает меня за руку, слабо, но цепко.

— Серьёзно, Стас, — говорит он. — Если припрёт, звони по этому номеру. Но только если всё будет по-настоящему хреново. Понял?

— Понял, — бурчу я, записывая его номер на обрывке чека. — Но ты сначала оклемайся, должник.

Когда я скинул груз и отъехал от Новосиба, Лёха уже сидел, пил и ел сам, даже шутил. Раны почти исчезли, шрамы остались, но не выглядели страшными, как в самом начале — были тонкие, как нитки. Я смотрел и думал про себя: «Это не нормально». Но молчал. На обратном пути, в Подмосковье, он попросил остановить. Ночь, фонари горят ровным бледным светом, трава мокрая от росы.

— Дальше доберусь сам,