Мгновение ока - Йоав Блум

– Это неприемлемо, – напустилась на партнера Авигаль. – Нельзя, устроившись с удобством на чужой кухне, читать хозяйские дневники.

– Ты права, – согласился Банкер. – Особенно когда в доме нет ничего интересного. Пойдем отсюда, а это заберем с собой. – Вытащив еще несколько блокнотов из стопки, он засунул их под мышку и повернулся, чтобы выйти.

– Банкер!

* * *

– Булочку с корицей и большой кофе?

– А?.. – Бени изумленно поднял глаза.

– Как обычно? Булочка с корицей и кофе?

Его привычный столик был занят. Он сел за другой, рядом. Несколько секунд Бени просто таращился в пространство, мониторя абсолютно пустой, свободный от мыслей разум, потом вытащил ручку и начал писать, силком заставляя руку двигаться, проталкивая слова вниз по руке, к запястью, сквозь пальцы.

Рассказ… Он попробует написать рассказ. Он напишет о могущественном колдуне, который позвал на пир всех, кто жаждет спасения. Каждому, кто приходил, колдун предлагал роскошное угощение. Он угощал гостей голубоватым райским вином в больших сверкающих бокалах, и всякий, кто пил это вино, падал на пол, а его душа выкатывалась изо рта в виде маленькой стеклянной сферы, внутри которой заключалась вся ложь, которую он говорил самому себе. Сфера разбивалась, освобождая душу, которая возвращалась к…

– Извините, – обратилась к нему официантка.

– Да?

– Не пишите на столе, пожалуйста.

Бени Гимельфарб посмотрел вниз. Да, он забыл дома свой блокнот. Надо же, стыдоба какая… Половина стола уже была исписана черной ручкой мелким почерком. Официантка принесла влажную тряпку и начала водить ею по столу взад и вперед с серьезным лицом.

– Вам нужно больше улыбаться, – посоветовал Бени, а она продолжала драить стол, стирая написанное.

Он не может злиться на нее, не имеет права. Пусть стирает. Он знал, что больше не сможет написать эти исчезающие слова, они пропали навсегда, но злиться нельзя, он не имеет права злиться, кто он вообще такой?

Он вытащил купюру и положил ее на стол, еще блестящий от мокрой тряпки. Булочка с корицей была не тронута. Немного кофе осталось на дне чашки, но Бени не собирался допивать. С него довольно. Он медленно поднялся и направился к выходу. Снаружи утренний воздух был прохладным, удушающая влажность последних дней еще не появилась. Он засунул руки в карманы брюк и зашагал сам не зная куда; он привык к такого рода прогулкам и позволял мозгу думать о других вещах, пока ноги вели его привычным путем домой.

Когда Бени сбила машина, он почувствовал, что подлетает в воздух. В краткий миг между ударом и падением, во время полета подброшенного машиной оцепеневшего тела, которое вот-вот разобьется о бездушный асфальт, он почти надеялся на какое-то предсмертное озарение, проблеск истины на последней секунде жизни. Но… ничего – лишь тишина, на которую часть его сознания взирала со стороны, сначала потрясенно, а затем в ужасе: этот человек даже в предсмертный миг не способен родить никакой значительной мысли… возможно, эта пустота – символ всего, что ей предшествовало… может быть, в нем нет ничего… и паника превращается в надежду на то, что в нем действительно ничего нет… ни в нем, ни в мире… и эта неопределенность, которой все боятся, отсутствие смысла, от которого все бегут, становится прибежищем… может быть, там он сможет укрыться, после того как тело его ударится об асфальт и разобьется… утешиться тем, что разбитое и сломанное, живое и целое, по сути, одно и то же, только порядок разный… и никаких цветов не существует, если нет глаза, который их видит… и все звуки суть бессмысленное сотрясание воздуха, если нет уха, которое их услышит… и все, что кажется важным, не более чем иллюзия, в которой элементарные частицы, и волны, и безымянные энергетические поля получают имена от высших существ из плоти и крови… что бессознательные гены сами собой воспроизводятся, чтобы их унаследовали поколения, и поколения, и поколения… и та тишина, которая наступила у него в голове на тысячную долю секунды, прежде чем он ударился об асфальт, – это самое правдивое, о чем он когда-либо думал… как же он надеется, что так и есть, что все исчезает, а не просто меняется, исчезает, и потому нет цены у ошибок, и нет ничего злого во зле, и нет разницы между добром и злом, и он сможет лежать в вечной тишине на асфальте, не думая, не чувствуя, не мучась… как же он надеется, что так и есть, что все пришло из ничего и в него же уйдет, и ничего не исчезнет, когда прекратится, и ведь…

* * *

– Я понятия не имею, где нахожусь, – пожаловалась Авигаль.

– Я же велел тебе подождать, пошли бы вместе. – Голос Банкера приглушенно звучал в наушнике.

Она развернулась и зашагала по коридору обратно. Может быть, это просто не то здание? Не тот этаж? Тут все такое одинаковое.

– Что сказали в кафе? – спросила она.

Банкер был в машине. Он посигналил, мягко намекая водителю перед ним, что пора ехать. Зеленый, ну, зеленый!

– Сказали, что он приходит два-три раза в неделю рано утром, заказывает одно и то же, сидит и пишет, но уже больше недели его не видели.

– Они сказали, когда он был там в последний раз?

– Я бы не очень доверял их памяти, но вроде как в четверг.

– Ну, это вполне укладывается.

– Когда найдем его, все прояснится.

– Подожди минуту, – попросила Авигаль.

Она снова повернула за угол, сверилась с клочком бумаги в своей руке, подошла к одной из дверей и осторожно постучала. Ответа не последовало.

– Авигаль?

– Секунду! – оборвала она, толкнула дверь и вошла внутрь. Пару мгновений молча смотрела. – Я нашла его, – произнесла Авигаль наконец.

– Где?

– Как я и думала, – проинформировала она, – мне нужна была сто девятая палата, а не шестьсот первая. Я держала бумажку с номером вверх ногами. Приходи.

* * *

Он плавал в большой чашке кофе. Руки раскинуты в стороны, ноги вытянуты. Как турист, купающийся в Мертвом море, он болтался на спине, вода мягко качала его. Постепенно жидкость вокруг начала затвердевать. Он уподобился лягушке, которую погружают в воду и медленно нагревают, только у него вода затвердевала. Он чувствовал, что ему все труднее двигаться, его руки оставались раскинутыми в стороны, ноги вытянутыми. Лицо проступало из того, что теперь было упрямым и твердым цементом. Он уже не лежал на спине. Он стоял вертикально, замурованный в стену, тело парализовано, он не мог двигаться. Это была просто уличная стена, и никто из прохожих не замечал его. Он видел все, что происходило