Воронцов. Перезагрузка - Ник Тарасов

под нос, а Машка хихикала, наблюдая, как я чуть не запутался, как муха в паутине. Пальцы дрожали от нетерпения, узлы словно издевались надо мной. В итоге, психанув окончательно, рванул посильнее — чуть не порвал её подол.

— Да погоди ты, Егорушка! — смеялась она, но руки её тоже дрожали.

В итоге бросил и свой кафтан, и её одежду куда-то в угол — пусть лежат до утра. Машка, заливаясь смехом, шепнула:

— Егорушка, ну ты горе-барин совсем!

Я только ухмыльнулся в ответ, подхватил её на руки — лёгкая, как пушинка, как облачко летнее. И мы оказались на топчане.

Ночь была… Господи, как сон, который не хочешь забывать никогда. Её кожа мягкая, как дорогой шёлк, нежные руки обвивали меня, ласковые прикосновения сводили с ума. Мы тонули друг в друге, и каждый её вздох, каждый тихий шёпот отзывался где-то в груди сладкой болью.

Лунный свет лился через щели в ставнях, рисуя на её плечах серебряные узоры, а я смотрел и не верил, что это реальность — что мы здесь, что она настоящая, тёплая, живая рядом со мной. Мы любили друг друга то яростно, как будто бы завтра конец света и больше не будет никогда такой возможности, то медленно, замирая, как будто у нас целая вечность впереди и спешить некуда.

Её пальцы скользили по моей спине, оставляя невидимые следы огня, а я шептал её имя, как молитву, как заклинание. И она вторила мне, повторяла моё имя так нежно, что сердце готово было выпрыгнуть из груди. Мир просто исчез за пределами этого топчана — только мы, только она, её тепло, её сердце, что билось в унисон с моим.

Уснули мы только под утро, измученные и счастливые. Сплетённые, как лоза в том заборе, что делал Митяй. Засыпая, вдруг подумал сквозь дрёму: «Эх, судьба, ты закинула меня чёрт знает куда, но спасибо, что хоть одного не оставила».

Утро же встретило нас петушиным оркестром за окном, но я впервые за все эти дни не злился на горластых птиц. Машка спала рядом, её ровное дыхание щекотало мою шею, и я смотрел на неё как на самое настоящее чудо, спустившееся в мою жизнь.

Да… Вот теперь-то, вот это уже точно мой дом. Не просто крыша над головой, а настоящий дом — там, где она.

Аккуратно поцеловав Машу в макушку, я осторожно выбрался из её объятий, стараясь не разбудить. Она что-то пробормотала во сне, потянулась рукой туда, где только что лежал я, нащупала пустоту и недовольно сморщила носик. Ухмыльнувшись на эту милоту, я натянул рубаху и вышел на двор.

Сходил до ветра, умылся ледяной водой из колодца — холод пробрал аж до костей, как в армии на зимних учениях. Вода была такая студёная, что дыхание перехватило, а кожу словно тысячей иголок кольнуло. Но зато проснулся окончательно, голова прояснилась.

Входя в сени, поймал взгляд Машки — она стояла у печи, поправляя платок, который накинула на плечи, и смотрела на меня так, что я опять чуть не поплыл. Столько было обожания в её взгляде, такая нежность, что сердце ёкнуло. Но тут же, зараза такая, с лёгкой насмешкой выдала:

— Егорушка, а мне полей на руки, умыться же надо. Не один ты тут красавец.

Я хмыкнул, плеснул ей воды из ковша. Она, аж фыркая от холода, умылась, потом взяла и брызнула на меня остатками.

— Ах ты, бесстыдница! — засмеялся я, уворачиваясь.

— А то! — звонко рассмеялась она в ответ.

Мы вернулись в избу и оделись как следует. Машка достала корзину с остатками вчерашнего ужина — пироги с яблоками, молоко в глиняном кувшине, кусок мягкого хлеба. Неспешно перекусили, сидя на лавке у окна. Она прижималась ко мне, уткнувшись носом в плечо, и я чувствовал, как её волосы щекочут шею.

— Егорушка, — шепнула она, поднимая голову, — мне вчера так было хорошо. Так просто не бывает… А вон девки в деревне говорили, что мужики — они все такие фу, что просто нужно потерпеть и все. А мне… мне было очень хорошо.

Я обнял её крепче, прижал к себе — и прям не хотелось отпускать. Такая она была тёплая, родная, словно всю жизнь ждал именно её.

— Не бывает, — повторил я, целуя макушку, — но с тобой, видать, всё бывает. Ты у меня особенная.

— Правда? — тихо спросила она, заглядывая в глаза.

— Правда, — кивнул я. — Самая особенная на свете.

Тут в дверь постучали — робко, но тем не менее настойчиво. Машка тут же соскочила с моих колен, поправляя подол и разглаживая волосы, а я крикнул:

— Входите!

Глава 20

В избу ввалился Митяй, неся корзину с завтраком, и выпалил на одном дыхании:

— Доброе утро, барин! Вот обнаружилось кто корзины приносит — Пелагея передала, велела сказать — чтоб не голодный ходил.

— Ну привет, пташка ты наша ранняя, — хмыкнул я, разглядывая корзину. — А там уже стандартный набор — каравай, яйца, сало, квас… — Чё не спится-то? И где ночевал, боец?

— Так во флигеле же, барин! — гордо ответил он, расправив плечи. — Там и топчан, и матрас — всё как у людей! Хорошо так-то там!

— Ну и отлично, что догадался, — кивнул я одобрительно. — Давай жуй пирог, запивай и дуй за Петькой. Дел сегодня уйма, мельницу строить начинаем.

Митяй, понимая, что я серьёзен и времени на раскачку нет, быстренько откусил здоровый кусок пирога, запил вчерашним молоком, остаток сунул в карман и умчался прочь, как заяц от охотника.

Машка же, стоя рядом со мной, тихо сказала:

— Пойду я, Егорушка, а то батюшка с матушкой переживать будут.

Я посмотрел на неё, и в голове крутились фразы с уроков истории, когда-то давным-давно перечитанная «Война и мир», какие-то сериалы про помещиков, исторические хроники, документальные фильмы. Чёрт возьми, ну это же не двадцать первый век, где можно просто съехаться и плевать на всё вокруг!

Машка хоть и не крестьянка, но и не дворянка — дочь мелкого торговца, среднее сословие, если не ниже, с учетом, что Фома уже не первый год как не купец. Вольную ей оформить не получится — она и так вольная. Статус поднять отцу, как купца, чтобы у семьи положение было? Но это нужно очень сильно постараться, деньги немалые вложить,