Воронцов. Перезагрузка - Ник Тарасов

Сели под яблоней, куда Митяй уже перетащил корзину с нехитрой снедью. Пётр, видать, у брата своего наелся раньше, только ковырял ложкой так, для компании, а я же проголодался, как после марафона — вон уплетаю за двоих, даже стыдно немного, потому что ел буквально недавно.

Между ложками Пётр заговорил снова, не оставляя тему:

— Барин, ты про акацию говорил для втулок? У нас её нет, не растёт в наших краях. Я вон у Фомы спросил вчера, он сказал, что в Туле найти сможет, так что если без неё никак, то найдём, но дуб у нас сколько угодно растёт. Есть ещё ясень — он тоже твёрдый, прочный, но колется легко, трескаться может под нагрузкой.

Потом он понизил голос, будто государственный секрет выдавал:

— А на шестерни… под Липовкой у меня морёный дуб есть припрятан. Мы, как в Тулу лет пять назад ходили торговать, у реки ночевали — по осени это было, и воды было мало в русле. И как-то пошёл я до ветру, увидел, что кусок дерева выглядывает из воды. Да не просто какая-то коряга, а гладкое, обработанное.

Пётр отложил ложку, глаза заблестели от воспоминаний:

— Я место заприметил хорошенько и на следующий год по лету туда сходил специально. Воды было больше после весеннего половодья, но я понырял с полчаса. И понял тогда, что там ладья целая затоплена. Не знаю, чья она и когда затонула, но таких конструкций я не видел никогда — и киль особенный, и крепления странные, — рассказывал он так, как будто сейчас был там.

— Так вот, — продолжал он, отламывая кусок хлеба, — борта у неё полностью сгнили за годы, истлели, а киль дубовый остался целёхонький. Сколько он на дне в иле пролежал, не знаю — может, триста лет, а может, и полтысячи. Но дуб в итоге получился морёный, чёрный как смоль. Он там и до сих пор лежит на дне, я его не трогал. Но если понадобится для дела…

Я аж ложку отложил, не веря своим ушам.

— Мореный дуб? Да это ж просто золото для мельницы! Петька, да ты гений! — Выдохнул я, представляя себе возможности. Мореный дуб — материал мечты любого мастера. Он на шестерёнки пойдёт идеально, на втулки, на самые ответственные узлы. Прочность у него что надо, и вода ему нипочём.

— Тяжёлый, небось? — спросил я, уже предвкушая трудности с транспортировкой.

— О, как чёрт! — хмыкнул Пётр. — Я было пытался выдернуть один чурбак, но не смог и на сантиметр сдвинуть. Это разве что телегой дёрнуть с парой лошадей, и то не уверен, что потянут.

— Ладно, — прикинул я мысленно объёмы работ, — хоть часть какую-то заберём. Может, на месте отпилим нужные куски? На ключевые узлы точно хватит, а остальное уже сделаем из обычного дуба.

Пётр кивнул, явно довольный похвалой, и собрался уходить. А над Уваровкой появились уже первые звёзды. Ох и засиделись мы за обсуждениями. Я проводил его долгим взглядом, размышляя о будущем. Вот он, главный мой инженер и мастер золотые руки. С таким помощником мельницу мы за месяц-полтора поставим, и будет она работать как швейцарские часы.

Тут в дом ввалился Митяй — уставший, как после трёхдневного покоса, но сияющий гордостью, словно медный самовар, до блеска натёртый хозяйкой.

— Барин! — выпалил он, тяжело дыша. — Мужики в этом таунхаусе вашем меня просто загоняли работой, но мы всё сделали как надо! Стены подновили, щели все заделали, печь новую сложили — такую, чтобы она на обе стороны работала, посередине стоит. А я ещё забор плёл весь день…

Митяй воодушевлённо замахал руками, рассказывая:

— Мужики все аж ахнули, говорят, что такого плетения даже в Туле, да что там — в самой Москве не сыщешь! Узор-то какой вышел, загляденье!

— Молодец, плетун, — хмыкнул я, искренне радуясь его энтузиазму. — Слово-то какое прижилось у нас — таунхаус! Скоро, глядишь, и всю Уваровку в город переименуем.

Митяй заржал от души, но тут разговор прервался — на крыльцо вышла Машка, неся очередную плетёную корзину, видимо, с ужином для нас. Пироги с яблоками, ещё тёплые, от которых шёл такой дразнящий дух, что слюнки потекли. И здоровенная глиняная крынка с парным молоком — аромат такой, что я чуть язык не проглотил, хотя вроде бы недавно и обедал плотно.

— Маш, — сказал я, отодвигаясь на скамье, — садись с нами, поужинаем вместе.

Она кивнула, улыбнувшись той самой улыбкой, от которой всё внутри переворачивалось. Опять эти искорки в её бездонных глазах, от которых у меня просто мозги плавились, и все разумные мысли разлетались прочь.

Митяй, было присев рядом на деревянную скамью, внимательно глянул на нас обоих, что-то понимающе хмыкнул и вдруг как испарился, будто деревенский домовой. Пробормотал на ходу что-то невнятное про то, что не забыть бы потом корзину забрать, и растворился в вечерних сумерках.

А мы остались вдвоём. Взяли по кусочку ароматного пирога, запили молоком. Но я больше смотрел не на еду, а на неё — на то, как отблески лунного света играют на её лице, как шевелятся пряди волос от лёгкого ветерка. Она же ловила мой взгляд и не отводила своего. В глазах её играли таинственные огоньки, как далёкие звёзды на бархатном небе.

— Маш, — сказал я, отставив глиняную миску с недоеденным пирогом, — иди сюда.

Поманил её к себе, и она, тихо хихикнув от смущения, пододвинулась ближе. Усадил её на колени, крепко обнял, прижался лицом к её волосам, вдыхая знакомый запах полевых трав и домашнего тепла. В этот момент я был, наверное, самым счастливым человеком на всём белом свете.

— Моя, — прошептал я ей на ухо, — никому не отдам.

И мы слились в долгом поцелуе — таком же бесконечном, как летний закат. Мир вокруг остановился, перевернулся, и остались только мы двоём. Её тепло, её сбившееся дыхание, её руки, что прижимали меня к себе с такой силой и нежностью одновременно, что всё остальное вокруг просто исчезло, растворилось в этом моменте.

Все вокруг закружилось, как в каком-то водовороте, но, черт возьми, эти шнуровки — кафтан, рубаха, её платье, сплошные завязки, как в какой-то дьявольской головоломке. Я дёргал их, чертыхаясь