Воронцов. Перезагрузка - Ник Тарасов

Игнат смотрел на меня с такой ненавистью, что, казалось, готов был сгореть от неё сам, лишь бы меня спалить. Но что он мог сделать, связанный, опозоренный перед всей деревней?

Он что-то промычал, но в глазах его был такой страх, как у крысы, загнанной в угол. Взгляд метался из стороны в сторону, ища поддержки среди односельчан, но встречал лишь отвращение и холодное презрение. Даже те, кто ещё вчера заискивающе кланялись перед ним, теперь отворачивались, словно от прокажённого.

Я кивнул Митяю, и тот развязал верёвки, стягивающие руки старосты. Пальцы его дрожали — то ли от холода, то ли от страха, то ли от унижения. Игнат, кряхтя и потирая запястья, разминая затёкшие конечности, медленно встал. Каждое движение давалось ему с трудом, как будто годы вдруг навалились на плечи свинцовой ношей. Отряхнувшись и не глядя на толпу — а толпа эта смотрела на него с таким выражением, будто он был последней тварью — побрёл к своей телеге, что так и стояла у избы, запряжённая заранее, словно он и сам чувствовал, что пора убираться восвояси.

Крестьяне какое-то время молчали, переваривая увиденное. Но потом я стал слышать шёпотки, сначала робкие, потом всё смелее: «Так ему и надо», «Пусть князю ноги целует», «Пусть боярину кланяется, что живым оставил». Голоса становились увереннее, злее — столько лет копившееся недовольство наконец вырвалось наружу.

Прасковья же сделала неуверенный шаг ко мне, всё ещё не веря в произошедшее. Лицо её было мокрым от слёз, но слёзы эти были не горькими — радостными, облегчения. Она шепнула едва слышно: «Спасибо, барин», — и ушла с Аксиньей, которая крепко держала мать за руку, боясь, что всё это окажется сном.

Мужики закивали одобрительно. Степан пробурчал: «Всё по справедливости, Егор Андреевич. Слишком уж вы по-доброму к нему отнеслись. Я бы за такие делишки…» — он не договорил, но по лицу было понятно, что наказание предложил бы куда более суровое.

Глава 18

Я посмотрел на горшок в руках — тяжёлый, звенящий от серебра и медных монет — и подумал: «Вот тебе и стартовый капитал». И на мельницу хватит, да ещё и на пару изб останется, а может, и на что-то более амбициозное. А Игнат — да пусть катится, куда хочет. Уваровке без него будет только легче дышаться. А то что — князю не отдал, на суд не повёл? Ну может, я ещё не прижился здесь окончательно, но справедливость есть справедливость.

В общем, если откинуть этот неприятный инцидент с Силычем, то в принципе утро в Уваровке выдалось хорошим — ясным, тёплым, пропитанным запахами сена и утренней свежести. Но я всё ещё кипел после этой сцены, адреналин медленно отступал, оставляя после себя странную пустоту. Горшок с игнатовыми сбережениями так и был в моих руках, как трофей после выигранной битвы.

Крестьяне, что толпились возле того самого сарая, где был связан Силыч, всё гудели, обсуждая изгнание старосты. Разговоры становились оживлённее — люди словно проснулись после долгого сна, обретя голос. Я окинул их взглядом, прикидывая, как бы побыстрее разогнать этот сельский митинг. Дел было невпроворот, а день только начинался.

Я окликнул Прасковью, к которой жалась Аксинья чуть в сторонке, как будто боялась, что я их тоже выгоню вслед за Игнатом.

— Прасковья, — начал я, стараясь говорить помягче, — давай, бери Аксинью и шуруйте домой, обживайтесь.

Она удивлённо заморгала, как сова на ярком солнце. А Аксинья ещё крепче за подол матери уцепилась, маленькие пальчики вцепились в ткань так, что костяшки побелели.

— Как обживаемся, барин? Куда обживаемся? Куда нам… — начала она бормотать, голос дрожал от неуверенности.

— Домой, говорю, возвращайтесь, — я кивнул на избу, где ещё буквально вчера они с Игнатом жили вместе. — Нечего чужую жилплощадь занимать. Вот ваш дом теперь, только без ворюги этого. Идите да живите спокойно.

И тут-то наконец до них дошло. Прасковья закивала, глаза заблестели — не от слёз, а от неожиданного счастья. Аксинья вытаращила на мать глаза и робко улыбнулась:

— Мама, мама, а мы обратно будем дома жить?

И тут Прасковья вдруг всплеснула руками и аж заголосила:

— Барин, Егор Андреевич! Так, а может быть, вам в дом перебраться? Он и новее, и крепче! А то ведь ваша изба… ну, того… не барская вовсе!

Селяне тут же загомонили, подхватывая: «И правда, боярину-то лучше в хороший дом перебраться!» «Что вам в старой избушке маяться!» «Игнатова изба — она крепкая, добротная!»

Я же только хмыкнул, махнув рукой:

— Э, нет, голубушка. Мне и моя изба сойдёт, а там, глядишь, и новый дом поставим, как дело завертится. Да с окнами резными, как в Туле или в Питере видел. А вам же там привычно — вы ж там жили, вещи там ваши, каждый уголочек знаете. Так что идите, обживайтесь, и никого не бойтесь.

Прасковья чуть не в ноги кинулась, благодарила, будто я ей не избу, а целое поместье подарил. Руки её тряслись, когда она крестилась, бормоча что-то невнятное о божьей милости и барской доброте. Крестьяне снова одобрительно загудели:

— Барин-то наш какой справедливый, добрый, щедрый!

— Дай ему Бог здоровья!

— Не то что батюшка его с дедом были…

Я только ухмылялся про себя, наблюдая за этим театром благодарности. Конечно, им было от чего радоваться — наконец-то появился хозяин, который не драл с них три шкуры и не устраивал самодурства по каждому поводу.

Позвал Петра, что стоял неподалёку и смотрел на всё это с некоторым недоумением. Понятно почему — для него это были ещё чужие люди, не его родня. Кого он здесь знал? Пару мужиков, да брата своего Илюху с семьёй, и всё. Остальные — так, лица без имён.

— Петька! — сказал я ему, всё ещё держа в руке горшок. — Давай перевози свои пожитки в новые хоромы.

Тот подошёл, потирая руки, как будто уже плотничать собирался, глаза заблестели предвкушением работы.

— Какие хоромы, Егор Андреевич? — спросил он, хотя по лицу было видно, что уже догадывается.

— В таунхаус свой, в свою половину, чтоб жена твоя с малыми пока обустраивались, а мы с тобой делом займёмся серьёзным.

Крестьяне навострили уши, как коты на запах рыбы. Что там за дело барин задумал? В их глазах читалось любопытство вперемешку с опаской — уж больно