Воронцов. Перезагрузка - Ник Тарасов

Солнце уже почти почти зашло, окрасив закат в багряный цвет, словно кровь на снегу. Я подумал: ох и длинный же день сегодня выдался! Присел под яблоней, где ещё в обед Игнату разнос устроил, и прикинул обстановку. Эта деревня в плане стартапа — полное банкротство. Игнат воровал направо и налево, крестьяне еле-еле тянут лямку, урожаи скудные, хозяйство запущенное, а я — лишь барин с идеями из двадцать первого века, которые тут могут и не сработать вовсе.

Но ничего, завтра с Петром начнём что-то по мельнице решать. Дай Бог, получится наладить дело так, чтобы и мука была качественная, и доход приносила. А потом и торговлю с Фомой постараемся поставить на ноги — он мужик смышлёный, в людях разбирается. А Прасковью с Аксиньей тоже куда-то пристроим, найду им занятие по силам. Прасковья хозяйка опытная — может, кухней в доме заведовать будет, а Аксинья девка растет ладная, рукодельница, судя по словам матери. А Игнат — да пусть катится к чёрту, куда хочет! Лишь бы подальше от Уваровки.

Тут вдруг появилась Машка, неслышно подошла, будто тень, неся крынку кваса. Поймала мой взгляд и улыбнулась — опять эти ямочки, от которых у меня аж в голове всё переворачивается! Такая же точно улыбка была у той, другой Машки, из двадцать первого века. Даже морщинка у глаза точно такая же появляется, когда смеётся.

— Квасу принесла, — тихо сказала она, ставя крынку рядом. — День тяжёлый был, пить небось хочется.

Я уже и улыбку не прячу в ответ — да и зачем? И так все видят, что творится со мной при виде этой девушки. Она присела рядом на лавку, поправляя сарафан, и я почувствовал тот же самый запах чего-то неуловимо женского.

— Машенька, — начал было я, но она перебила:

— А правда ли, что Прасковью с Аксиньей к себе взяли? Народ говорит уж…

— Правда. А что такого? Куда им деваться-то? Вот только не к себе, а вон пока в танхаус определил, а там видно будет.

— Да ничего такого, — она склонила голову набок, точь-в-точь как та Машка, когда о чём-то думала. — Просто добрый вы. Не всякий барин так бы поступил.

Мы посидели в молчании, слушая, как где-то в траве стрекочут кузнечики, а из деревни доносятся последние звуки дня — лай собак, мычание коров, детский плач. Машка встала, взяла пустую крынку.

— Спокойной ночи, — сказала она и пошла прочь, оглянувшись на прощание.

Я завалился на топчан, но сон, зараза, не шёл. Всё как-то навалилось разом — и день сегодняшний, и мысли о завтрашнем, и эта проклятая загадка с моим попаданием сюда. Лежал, смотрел в потолок, где даже в темноте было видно, как паук плёл свою паутину — медленно, методично, будто мой бизнес-план для Уваровки.

Мысли крутились одна за другой, как белки в колесе. Кто я тут? Егор Воронцов, барин начала девятнадцатого века, или всё ещё Лёха из двадцать первого, что в пробках на МКАД матерился и мечтал о выходных? И главный вопрос — почему я тут? Как я тут оказался? Почему попал в тысяча восемьсот седьмой год, как в сериал или игру без кнопки «выход»?

Да ещё и история, как оказалось, не моя — вон Екатерина правит до сих пор, хотя должна была уже лет десять как почить. Зачем всё это? В чём суть?

Может, всё же я умер там, в Москве? Тогда, в метро, башкой стукнулся и помер там же, на месте? Да, скорее всего, так и было. А Машка моя, небось, плачет сейчас, пересматривая фотографии с нашего отпуска в Сочи. Там я ещё, помню, так сгорел, был красный как рак, а она всё хохотала да сметаной меня мазала по вечерам, приговаривая: «Ну что ты, как дурак, на солнце-то лежишь без крема?»

А тут — вон она, другая Машка, точная её копия. Те же ямочки, тот же взгляд такой, что прямо в душу залезает, да и характер один в один, разве что с поправкой на нынешнее время. То подмигнёт лукаво, то подколет ласково, как будто и вправду она — та самая. И от этого страшно и тошно одновременно, ведь пути назад нет, это я понимал. Жизнь там кончилась, а тут вот она, новая.

И что за жизнь такая? Уваровка с её покосившимися избами, с вороватым старостой да с крестьянами, что смотрят на меня как на диковинку заморскую. Ну ничего, надо жить дальше, надо поднимать деревню, строить мельницу, торговлю мутить, людям работу давать.

И с Машкой… чёрт, не сойти бы с ума от этого сходства. Судьба подкинула её как некий второй шанс или как подколку злую, чтоб я мучился, не зная — любить мне её за неё саму или за память о той, прежней?

Паук наверху всё плёл свою сеть, а я под эти мысли и самокопания уже проваливался в сон, когда вдруг дверь с треском распахнулась и в избу влетел Митяй, весь запыхавшийся, будто за ним не просто волки гнались, а целая стая голодных зверей. Грудь его ходила ходуном, капли пота стекали по лицу, в глазах горел азарт охотника, выследившего дичь.

— Барин! — зашипел он, сбиваясь с дыхания и едва сдерживая возбуждение. — Игнат, староста… он это… дождался, пока темно станет, взял лопату и стал красться к забору! И оглядывается так, будто вор какой-то… Он там сейчас!

Я подскочил с топчана, словно ужаленный — сон как рукой сняло. Сердце забилось часто и громко, кровь прилила к вискам.

— Вот ты, Игнат Салыч, и попался! — пробормотал я, натягивая сапоги и хватая кафтан. — Митяй, веди!

К счастью, ночь была лунной — полная луна висела над деревней как китайский фонарь, заливая всю округу серебристым светом. Пусть не как прожектор, но силуэты и даже очертания всего было видно достаточно хотя бы для того, чтобы не сломать себе шею, пробираясь в темноте.

Мы прокрались к огороду Игната, ступая осторожно, стараясь не хрустнуть веткой, не зацепить забор. Каждый шаг казался оглушительно громким в ночной тишине. Спрятались за сараем, и я почувствовал, как адреналин разливается по всему телу — давно я не испытывал такого волнения, такого ощущения настоящей игры.

Староста в это время, пыхтя как паровоз, орудовал лопатой в дальнем углу огорода, где грядки кончались