Воронцов. Перезагрузка - Ник Тарасов

Втулки для вала — тут задача посложнее будет. Начертил их отдельно, с разных сторон. Деревянные сделаем, с внутренним диаметром точно под ось, но внутри тоже обобьём железом, чтобы истирание было минимальным. В общем, схема получалась хоть и примитивная, но продуманная.

Пусть предусмотрел не всё до мелочей, но многое учёл на первое время — лишь бы с основным справиться и запустить механизм. Ниже приписал, что ещё понадобится: смазка обязательно — дёготь берёзовый или жир какой-то, что найдётся. Ну, до поры до времени подшипники шариковые не изобретём — обойдёмся дедовскими методами.

Тщательно описал главный вал, его крепления. Подробно расписал соединение с жерновами — тут особая точность нужна. Нарисовал механизм в разных проекциях: вид сбоку, сверху, разрез. Шестерёнки деревянные, звёздочки с приводом. Зубья отдель — под какими углами их вырезать, потом в трафарете переведу на деревянные заготовки.

Главное правило — чтобы всё было выполнено строго по чертежам, тогда и вся конструкция будет работать как часы. Редуктор получился совсем примитивный — пара шестерёнок разного размера, чтобы обороты шли либо быстрее с меньшей силой, либо медленнее, но с большим крутящим моментом. Закон сохранения энергии никто не отменял.

Отложил уголёк, потёр ладони. Основа готова. Теперь дело за малым — воплотить всё это в дереве, железе и в труде.

Встал, потянулся всем телом, хрустнув шеей, как кощей бессмертный. Парусина на столе была вся исчерчена линиями, стрелками, мелкими пометками — колесо, лопасти, втулки, шестерёнки. В голове ещё продолжали крутиться бесконечные расчёты и всякие технические компиляции. Ей-богу, как в том самом автокаде работаешь, только без привычного кофе и матов на глючный софт.

Потянулся ещё раз, размял затёкшие плечи и вышел на крыльцо, потирая уставшие глаза, и замер от неожиданности. Солнце, оказывается, уже давно перевалило за полдень, висело над Уваровкой, как спелое наливное яблоко, готовое вот-вот упасть. Обед-то, мать твою, давно прошёл! Это ж сколько времени я просидел над чертежами? Часов пять, что ли, а может и больше? Вот что значит по-настоящему погрузиться в работу — время летит как один миг, словно его и не было вовсе.

Хотел было гаркнуть в сторону огорода: «Митяй, обед давай неси!» Но тут из-за соседского забора, словно птичка вспорхнула, выпрыгнула Машка в цветастом платке, с тугой косой, что мерно покачивалась за спиной при каждом шаге. Она легко пропорхала ко мне во двор, поднялась по скрипучим деревянным ступеням на крыльцо и остановилась, посмотрев на меня с лёгкой укоризной в зеленых глазах.

— Егор Андреевич, — начала она, и в голосе её мелькнула какая-то едва заметная грустинка, что ли? — Я приходила к вам часа два назад, спрашивала, будете ли обедать. Мне никто не ответил. Заглянула тогда в избу, а вы сидите за столом и что-то старательно пишете, рисуете углём, что-то под нос себе бурчите, как заведённый. Я вас окликнула. Громко окликнула, даже руками помахала. А вы даже внимания на меня не обратили, даже голову не подняли.

Она опустила глаза и тихо добавила:

— Ну, я и не стала больше отвлекать от важного дела, а кушать-то надо. Вон совсем исхудали за эти дни, лицо заострилось.

Я аж рот приоткрыл от удивления — меня звали, а я и не слышал ничего! Вот же зарылся в свои чертежи с головой, как настоящий инженер перед горящим дедлайном. Но другие слова зацепили меня куда сильнее.

Я прищурился, чуть склонив голову набок, и выдал с улыбкой, которую просто не в силах был скрыть:

— Маш, а ты чего это, боишься, что совсем худым стану и не буду тебе больше таким нравиться, что ли?

Она замерла на месте, будто громом поражённая. Щёки тут же вспыхнули и порозовели, как наливные яблоки в бабушкином саду, но глаза с какой-то неожиданной хитрецой блеснули, словно лесные озёра под ярким солнцем. И вдруг, совсем тихо, но твёрдо выпалила, не отводя взгляда:

— Будете. Любым будете.

Вот так поворот. Мир будто качнулся на незримых петлях, и земля ушла из-под ног, словно кто-то выдернул ковёр. Я смотрел на неё, а она на меня — этот взгляд будто в душу влез острым ножом и всё там перевернул. И всё, что держало меня в незримых рамках, все воспоминания о прошлой жизни, что были тем спасительным якорем — лопнули, как старая верёвка под непомерным грузом.

Шагнул к ней, не думая о последствиях, притянул к себе и обнял так крепко, будто боялся, что она растворится, как утренний туман. А она не сопротивлялась — наоборот, обвела меня руками так нежно и решительно, что сердце ухнуло куда-то в пятки, а в груди будто костёр разгорелся, жаркий и всепоглощающий.

Я слегка наклонился и заглянул в её глаза. Бездонные, с золотистыми искринками, что тонули в зелёной глубине омута, и я утонул в этих глазах, потерялся окончательно. Склонился и поцеловал её — осторожно сначала, потом всё смелее.

Губы её были нежные, как лепестки, тёплые, с лёгким привкусом мёда и чего-то ещё — может, счастья. Время как будто остановилось, исчезла Уваровка с её избами и заботами, исчезло вообще всё — только она, её дыхание, её руки, что обвили меня за шею, как за спасательный круг в бурном море.

Сердце колотилось так бешено, что казалось — сейчас выпрыгнет из груди и покатится по земле, а в голове звенела сладкая пустота, заполненная только её запахом — травы, солнца и чего-то неуловимо родного. Восторг накрыл меня, как гигантская волна цунами, и я подумал: я жив, я здесь, и она здесь, и это, чёрт возьми, важнее всего на свете.

Мир вокруг мог гореть синим пламенем, и я бы этого не заметил. Всё, что было до этого момента — институт, прежняя жизнь, попадание в этот странный мир — всё растворилось в этом мгновении, остались только мы вдвоем. Так не бывает, твердил разум, но сердце его заглушало.

Когда мы наконец оторвались друг от друга, Машка тут же высвободилась из объятий, отступила на шаг, прижимая ладошки к раскрасневшимся щекам. Глаза её горели, но она зашептала, оглядываясь по сторонам:

— Егорушка, срамота-то какая! Люди же увидят, что подумают!

А у самой в глазах огоньки плясали, как те звёзды в безлунную ночь. Я ухмыльнулся, всё ещё чувствуя её тепло на руках.

— А пусть смотрят, — сказал я и, лукаво сощурив глаза, спросил:

— Маш, ты… ты это… не