Воронцов. Перезагрузка - Ник Тарасов

И не дай Бог, я заподозрю, что ты обделил Уваровку, то уж не серчай, а придется идти и смотреть, как далеко ты уехал. А так — катись куда себе хочешь. Вон, в Липовку можешь — там как раз две избы освободилось, да и со старостой ты там общий язык явно найдёшь. Тот такой же крысёныш, как и ты.

Собравшиеся мужики переглядывались, кто-то тихонько хмыкнул, кто-то покачал головой. Видно было, что моё решение их не удивило — скорее наоборот, они давно этого ждали.

— Дочка, правда, у тебя Аксинья хорошая, — добавил я, и голос мой слегка смягчился. — И видно, что не в тебя пошла. Вот её жалко. Ну что ж поделать — сам виноват.

— Да как же так⁈ — взорвался наконец Игнат, и в голосе его прозвучали нотки отчаяния. — Я ж тут уже двадцать лет как! Двадцать! Всю жизнь свою положил на эту деревню! А теперь что — как собака последняя на дорогу?

— Я тебе что сказал, Игнат? — спросил я холодно, глядя ему прямо в глаза. — Послезавтра утром. Всё, разговор окончен.

И в этих словах была такая окончательность, что даже воздух вокруг, казалось, застыл. Игнат открывал и закрывал рот, как рыба, выброшенная на берег, но звука не издавал. Потом вдруг резко развернулся, схватил разбросанные по столу куски бересты и парусины, сгрёб это всё в охапку и ушёл — да так быстро, что казалось, за ним черти гнались.

Я смотрел ему вслед и думал — правильно ли сделал? С одной стороны, человек тут два десятка лет прожил, корни пустил, привык. С другой же стороны, он тут всем как кость поперёк горла, да и воровал откровенно. Не стеснялся даже. С такими ведь бухгалтерами деревня далеко не уйдёт, так что решение правильное. Вот, кстати, завтра и узнаю, что народ на эту тему думает.

— Митяй! — окликнул я. — Сюда иди!

Тот подскочил, словно за яблоней прятался и только того и ждал, когда его позовут. Подбежал, кланяясь на каждом шагу.

— Начиная с сегодня, даже прямо сейчас, — говорил я, понижая голос так, чтобы только он слышал, — ты мои уши там, где меня нет. Особенно это касается деревни, скоплений людей больше двух человек. Не нужны мне возможные подлянки напоследок от старосты, так что слушай, что народ говорит, и в полглаза за старостой приглядывай. Бывшим.

— Слушаюсь, барин! — прошептал Митяй, и в глазах его блеснуло что-то похожее на азарт. Видимо, роль соглядатая ему пришлась по душе.

— Только не переусердствуй, — предупредил я. — Людей не пугай, не лезь, где не просят. Но уши держи востро.

В этот момент к нам подошли Машка с Пелагеей, неся котелок с похлёбкой и каравай хлеба. От горячей еды шёл аппетитный запах, и мой желудок тут же отозвался голодным урчанием. Маша поставила миску на стол, Пелагея — горшок с похлёбкой рядом.

— Спасибо, дорогие, — сказал я искренне. — А то уж совсем голодный стал.

Пелагея молча кивнула и отошла. А вот Машка задержалась, глянула на меня — и снова эта улыбка, от которой у меня аж голова закружилась. Умеет же так посмотреть, что мужик теряет голову начисто. Или это только меня касается?

— Барин, — сказала она тихо, но так, что каждое слово отчётливо долетало до моих ушей, — если что нужно будет, обращайтесь. Мы люди простые, но помочь всегда рады.

И в этих словах было столько искренности, что я невольно улыбнулся.

Буквально сразу после нашего разговора Игнат Силыч, будто напоказ, демонстративно стал собирать вещи. Телега его — скрипучая, как его жизнь, стояла прямо у избы, а он, пыхтя и багровея от натуги, таскал узлы с каким-то тряпьём, горшки да какие-то мешочки, что подозрительно звенели. Как будто бы там те самые гвозди, о которых он говорил, или монеты припрятаны в них.

Каждый раз, когда он заходил в избу, оттуда доносилась такая ругань, что аж стены дрожали. Кричал он, вопила его жена Прасковья. Даже сюда, через два двора, было слышно, что кричала:

— Куда ж ты всё тащишь, окаянный! Опять в Тулу сплавлять⁈

А тот ей в ответ орал, голос срывался от злости:

— А ну молчи, баба! Не твоё дело!

Потом был слышен грохот посуды — будто кто-то специально швырял горшки об пол, треск чего-то деревянного. Может, лавка под ними сломалась от возни, а может, Игнат в ярости стол опрокинул или другую какую мебель разнёс в щепки. Звуки были такие, что казалось — там не разговор происходит, а настоящий бой.

Мужики, что занимались какими-то своими делами неподалёку — кто дрова колол, кто что-то чинил — только переглядывались да головами качали, но не лезли вмешиваться. Умные люди, понимали: в чужую семью со своим уставом не суйся. Один только Семён, что недавно женился, сделал было шаг к избе старосты, но его тут же за рукав дёрнул Степан:

— Не суйся, парень. Игнат — человек лютый, ещё и тебя изувечит.

Я только хмыкнул, наблюдая этот цирк с крыльца своего дома. Митяй рядом стоял, кулаки только сжимал, глаза тревожные.

— Ну, Силыч, давай, устраивай представление, — пробормотал я себе под нос, — пока терпение моё не лопнуло и я тебя не выгнал с твоим скарбом прямо сейчас.

Крики не утихали. Прасковья теперь голосила:

— Игнат, да что ж ты делаешь! Аксинья наша плачет, соседи смотрят!

— Плакать будет, когда с голоду помирать станет! — рычал в ответ староста. — А пока молчи!

Раздался особенно громкий треск, словно кто-то ногой дверь вышиб, потом крик Прасковьи — не визг уже, а настоящий вой от боли. Аксинья заплакала — тоненько, жалобно, как котёнок потерявшийся.

К вечеру, когда солнце уже краснело над Быстрянкой и воздух наполнился сумеречной прохладой, ко мне, запыхавшись и спотыкаясь, прибежала Прасковья вместе с дочкой Аксиньей. У Прасковьи на пол-лица синяк расплылся — лиловый, багровый по краям, будто кто-то чернилами плеснул. Губа разбита, левый глаз почти закрыт от отёка. А Аксинья так крепко жалась к матери, что казалось — её ничем не оторвать, а у самой глаза красные и опухшие, видно, что рыдала буквально только что.

Я аж отложил пирог с грибами, только хотел скушать его под молочко, которое мне буквально сейчас принесла Машка.

Прасковья же рухнула прямо на лавку у моего крыльца и,