Рука Короля Солнца - Дж. Т. Грейтхаус

Вестник поклонился.

– Как только ваш сын вернется в землю и закончится период траура, я…

– Нет, – хрипло сказал Голос Золотой-Зяблик. – Мы поговорим сейчас. А потом мы его похороним.

По его сигналу несколько стражей взяли поводья мулов, запряженных в фургон Иволги, и увели его.

Голос Золотой-Зяблик жестом предложил Руке-Вестнику следовать за ним.

Ни тот ни другой больше не обращали на меня внимания. Я остался один и дал указания стюарду отнести вещи в мои покои, а сам направился в уединенную беседку, расположенную за пористым камнем, где Вестник преподал мне множество уроков.

Мой путь туда лежал мимо заросшего травой поля, где Иволга учил меня верховой езде, а сейчас конюх с белой повязкой на руке в знак траура выгуливал молодого жеребца.

Дойдя до беседки, я сел на скамейку и стал смотреть, как зимородки, не обращая внимания на легкий дождик, ныряли в воду за мелкой рыбешкой. В этом тихом месте, в одиночестве, чувствуя отчуждение в саду, который стал моим домом в эти последние годы, пустота у меня внутри внезапно наполнилась, словно мощный поток прорвал плотину.

Я потерял Иволгу. Я все потерял. Я плакал и, возможно бессознательно, ухватился за самое утешительное из воспоминаний, подумав о матери, сидевшей у моей постели – чего не стала бы делать ни одна сиенская мать – и кормившей меня слипшимся рисом и жидким бульоном.

Я пожалел, что не мог вернуться в тот момент, когда рядом со мной были мама и бабушка, которые заботились обо мне во время моей болезни. И тогда я впервые почувствовал одиночество зрелости.

Два дня спустя Голос Золотой-Зяблик возглавил похоронную процессию с телом Иволги. Он и брат Иволги, Крыло, стояли около него на страже всю ночь, сочиняя стихотворения в его память и вырезая их на дереве гроба. На рассвете слуги отнесли его во внутренний двор, Голос Золотой-Зяблик и Крыло следовали за ними. Далее, закутанная в тяжелую белую вуаль из марли, шла его мать вместе с другими женщинами семьи, они плакали и причитали, опираясь для поддержки друг на друга, демонстрируя скорбь, которую ждут от сиенской женщины, сломленной болью. Вестник и я молча шли за ними.

За нами завывали и рвали на себе одежду профессиональные плакальщики, а трубадур играл на флейте песню, напоминавшую плач призраков.

Мы прошли через сад, где деревья и беседки были усыпаны бумажными молитвами об ушедших, пока не добрались до места, которое Голос Золотой-Зяблик выбрал для могилы.

Слуги выкопали яму на склоне холма возле молодого сливового дерева, в нее опустили гроб, и слуги его закопали. После этого Голос Золотой-Зяблик взял первый из 100 белых кирпичей, которые отметят могилу его сына.

Он взвесил его в руке, посмотрел на сливовое дерево, ветви которого уже покрылись листьями, но еще не зацвели.

– В своем классическом произведении «О живом и умирающем» Путник-на-Узком-Пути написал, что жизнь есть лишь временное появление из великого узора мира. И нам следует скорбеть о мертвых, но так же, как в конце песни или танца. Далее он писал: «Как гребень волны должен вернуться в море, так мертвые возвращаются в узор». Так будет и с моим сыном, Иволгой, моим первенцем.

Он положил свой кирпич как краеугольный камень ворот, которые будут означать переход Иволги от жизни к смерти. Следующий камень положил Крыло, затем его мать, далее скорбящие стали подходить один за другим, чтобы оставить на могиле свои кирпичи. Мне очень хотелось также поставить один из кирпичей, но Голос Золотой-Зяблик так посмотрел на меня во время своей речи, что я испытал жуткий стыд и не посмел выйти вперед.

Вестник также колебался. Только после того, как Голос Золотой-Зяблик сам вложил ему в руки кирпич, Вестник шагнул вперед и положил его на могилу Иволги.

А затем, возможно следуя примеру отца, Крыло вручил кирпич мне.

Я с болью смотрел на мальчика, который был младше Иволги на три года, но невероятно на него похож, с такими же темными волосами и бледной кожей. Узкий нос, твердая челюсть и проницательные, умные глаза.

– Возьми, – сказал он, вложив кирпич мне в руки, когда я заколебался. – Ты был ему другом – как бы все для него ни закончилось.

Его доброта едва не лишила меня хладнокровия, но я сделал глубокий вдох и принял грубый белый кирпич – и вместе с ним прощение. Я положил кирпич на левую колонну и отошел в сторону.

Когда последние люди положили свои кирпичи, Голос Золотой-Зяблик повел процессию в зал для аудиенций, где уже была накрыта простая трапеза в честь жизни Иволги. Я задержался, наблюдая, как слуги заканчивали строительство небольших, по пояс, ворот, а затем укрепляли их раствором, запечатывая гроб Иволги в земле, где дерево будет медленно гнить, а тело постепенно перейдет в землю, сливаясь с узором мира.

Когда Голос Золотой-Зяблик уединился, чтобы предаться скорби, Рука-Вестник стал исполнять обязанности губернатора. Он посылал ко мне курьеров с документами и бухгалтерскими книгами из своего Кабинета Торговли и выдавал инструкции – я должен был обращать его внимание на все необычное и важное, требовавшее его вмешательства. Я выполнял эту работу с максимальным старанием, получая особое удовольствие, когда мне удавалось отыскать какой-то недостаток в политике торговли, и мог проводить часы, отвлекаясь от скорби, пока сочинял аргументы и делал заметки в поддержку предложенных перемен.

Но скорбь неизменно возвращалась – в тот самый момент, когда я откладывал в сторону кисточки.

Мои занятия магией не возобновились. Я не знал, вернется ли к обучению Рука-Вестник и хотел ли я сам его продолжать. Волшебство не смогло спасти Иволгу. На самом деле каждый шаг, который, как я думал, должен был привести меня к могуществу и мастерству – мои отметки ведьмы и тетраграмма, – только больше ограничивал меня. Лишь Имперская Академия, где я мог продолжать удовлетворять свое любопытство, обещала истинное понимание магии.

Но для того чтобы туда попасть, мне предстояло показать себя с самой лучшей стороны в должности Руки императора, оружием в бессмысленных войнах, вроде той, что стоила Иволге жизни.

Бо́льшую часть осени и зимы после Железного города я провел в одиночестве в беседке, рядом с могилой Иволги, посвящая все свое свободное время чтению мистических романов, которые он так любил. Зима уже близилась к концу, нежные белые цветы с красными и желтыми пятнышками усыпали сливу над могилой моего друга.

Все остальное увяло и должно было расцвести снова, когда Рука-Вестник наконец навестил меня в беседке. Мы мало виделись после Железного города, и