Адаптация - Екатерина Насута

Конечно, идиоты обитают стаями.

«Ускоренный цикл развития и малая продолжительность жизни делает клонов идеальным расходным материалом Гаплоидность набора хромосом исключает возможность выработки половых клеток и размножения естественным путем что выводит клонов из списка конкурентноопасных видов для человека».

Глеб потер переносицу и, сложив письмо, посмотрел на Киру. Кира улыбалась. Наверное, девочка и не в курсе, кто она и чем это грозит. Оно и к лучшему. Нет мозгов, нет проблем.

Только жуть осталась.

«Прошу вас учесть особенности организации Киры».

Всенепременнейше.

«В качестве жеста доброй воли и извинения за пережитый вами шок Кира переходит в ваше распоряжение Она способна функционировать как полноценная женщина и удовлетворить некоторые ваши естественные потребности».

Глеба замутило. Ненормальные! Что в прошлом мире, что в этом.

Уж лучше бы андроидов поставили, чем этих великовозрастных детей. Перепуталось все. Малявка-Айне умна не по возрасту, Кира – глупа.

Среднестатистически – в обществе наблюдается равновесие.

Радоваться надо!

Ева не стала предупреждать о визите. Просто однажды Глеб пришел домой и увидел ее. Ева стояла у книжных полок и, склонив голову набок, разглядывала обложки.

– Привет, – сказала она. – А я вот зайти решила. Мне показалось, что ты не обидишься, если зайду. А тебя не было. И я решила, что мне не надо под дверью стоять. Это как-то унизительно, что ли…

Глеб кивнул, не в силах произнести ни слова.

Сегодня на Еве платье-рубашка ярко-желтого цвета, белый Стетсон и высокие сапоги со шпорами. На поясе – кобура, расшитая бисером. Из кобуры выглядывает рукоять револьвера.

– Ты хотел стать актером? – поинтересовалась она, проводя пальцем по выстроившимся на полке книгам. Следом от прикосновения осталась черта.

Пыль давно вытереть следовало бы.

– Я знаю, что хотел. Прочти что-нибудь.

– Что? – Глеб поставил коробку в угол и куртку сверху бросил, надеясь, что Ева не станет спрашивать о содержимом ящика.

– Что-нибудь.

И Глеб подчинился, слова сами всплыли в памяти:

– Нет жалости, нет женственности тоже!

Звериное отродье! Ты – позор.

И враг всему, что женщиной зовется…[4]

Проклятие!

Уже договорив, он испугался, что Ева обидится. Женщины ведь такие, их легко обидеть, а потом поди докажи, что стих не Глеб сочинил и прочел без умысла. Но Ева мотнула головой, сунула в рот длинную прядку и сказала:

– Красиво. Мне тоже эта история нравится. Только читаешь ты невыразительно. Я бы сказала, скучно. Но это потому, что ты не понимаешь. Слова понимаешь, а смысл – нет. В эмоциях все дело. Ты кричишь, а надо шептать. Или наоборот. И пафоса поменьше. Пафос только портит все. Согласись.

Глеб согласился и, когда она подошла, стал между Евой и коробкой.

– Что там?

– Ничего.

Она присела, отодвинула его в сторону и, скинув куртку, приникла щекой к сырому картону. Ева вдохнула запах и, облизав губы, заметила:

– Не люблю миндаль. А ты продолжаешь заниматься глупостями.

– Донесешь?

Если ее убить, то…

…то лучше не думать, что будет с Глебом и с организацией.

– Правильный вывод, – Ева протянула руку. – Помоги встать. И не трясись, не стану я доносить. Пусть сами разбираются.

– А тебе все равно, значит?

– Не совсем, но у меня своя игра. Кстати, я твои сушки съела. Я ждала-ждала, ты не шел. А они лежали и лежали, а потом взяли и закончились.

– На здоровье. Расти большой и толстой.

Осталось пять минут на то, чтобы ее выпроводить. Не хватало напарника засветить, да и остальных тоже. И пусть Ева говорит, что не станет вмешиваться, но кто ее на самом деле знает?

И Глеб, дурея от смелости, взял Еву за руку. Нормальная у нее рука. Теплая. Живая. Как будто Ева – обыкновенная девчонка. Как девчонке Глеб и предложил:

– Пойдем, погуляем.

К счастью, отказываться и сопротивляться она не стала. Ева спускалась по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, и шпоры на сапогах звенели как колокольчики. Хлопнув дверью, Ева выскочила на площадку у подъезда, крутанулась и зашипела на черного кота. Благоразумное животное, скатившись с лавки, исчезло в подвале.

– Ф-фух, жарко! – пожаловалась Ева, картинно вытирая пот со лба.

– Сидела бы дома, там, небось, не жарко и не холодно.

– Ага. Оптимальная температура. Контроль климата. Регулярное озонирование воздуха. Поддержание стабильного уровня влажности. Периодическая прожарка ультрафиолетом. Инкубатор.

Знакомый серый фургон уже поворачивал во двор, и Глеб потянул Еву в противоположную сторону. Куст черемухи заслонил автомобиль, а красные ягоды ненадолго отвлекли Еву. Потом она задержалась у стены, разглядывая бело-красный знак, появившийся на прошлой неделе.

Она даже пощупала жестянку, на которой знак рисовали.

– Только для людей, – прочла Ева вслух. – Весело у вас. У вас тут вообще все намного веселее, чем у нас там. Мама на Европах зависает, папа вообще по земному шарику мечется. Адам работает…

– А ты?

– А я так… овца в стаде.

– Паршивая?

Ева попыталась сорвать знак.

– Скорее единственная нормальная. Это вы все тут… запаршивели. Но дело ваше. Ты нашел? Ну то, о чем мы в прошлый раз говорили.

Солгать? Тогда после Евиного ухода Глеб перевернул весь дом. Начал со шкафов, которые не открывал с самой теткиной смерти. Он вываливал груды барахла на пол, перетрясал каждую вещь и, чувствуя себя придурошным Джеймсом Бондом, прощупывал швы. А сделанные вручную еще и распарывал.

До верхних полок добрался уже перед самым рассветом. Нарочно откладывал до последнего.

Наташкину одежду, которой было не так много, тетка раздала сразу после похорон. Она бы все раздала, кроме фотографии в черной рамке, которую повесила над Глебовым столом. И крест вызолоченный боку присобачила.

Крестом же она и коробки отметила. Всего четыре. А Глеб о трех помнил. Вот эти он сам помогал заклеивать липкой лентой и клялся на них, как на могиле, отомстить. Правда, кому мстить, еще не знал.

Липкая лента отходила с треском, отдирая куски сероватого, расслаивающегося картона. Выстраивались на полу фарфоровые совята, покрытые пухом пыли. Лег в сторонку ежедневник за тридцать пятый год. К нему присоединился кожаный кошелек…

Вещей оказалось много, больше, чем Глеб помнил. Но удивило его иное – все вещи не имели смысла. Зачем хранить перевязанные розовой ленточкой письма, которые Наташка писала своему первому возлюбленному, а отправлять стремалась? Для кого беречь серебряные кольца и серьги с лиловыми аметистами? Кому нужны школьные тетради и старый планшет, батарея которого давно издохла, зато наклейка в углу экрана сохранила прежнюю яркость.

Выкинуть.

Оставить.

Быть или не быть? Или просто не маяться дурью, выбросить из головы театральщину и