Художник из 50х - Сим Симович

— Знаете, что меня поражает? — сказал он, глядя на улицу. — Люди готовы отдать свободу за иллюзию безопасности. Променять возможность выбора на гарантию куска хлеба.

— Возможно, это естественно, — ответил Гоги. — Инстинкт самосохранения сильнее стремления к свободе.

— Именно. И тогда возникает вопрос — имеют ли право на свободу те, кто сам от неё отказывается?

Художник почувствовал, как разговор заходит на опасную территорию. Берия не просто философствовал — он проверял, зондировал, выяснял истинные взгляды собеседника.

— Свобода — это ответственность, — сказал Гоги медленно. — Не каждый готов её нести. Некоторым действительно легче, когда за них решают другие.

— А вы? Готовы нести ответственность?

— За себя — да. За других… Не знаю. Это тяжёлое бремя.

Берия повернулся от окна, внимательно посмотрел на художника:

— Расскажу вам историю. Недавно к нам привели одного диссидента. Интеллигент, писатель, борец за свободу слова. Мы предложили ему выбор — либо он прекращает свою деятельность, либо его семья испытает определённые… неудобства.

Лаврентий Павлович сделал паузу, отхлебнул чаю.

— Знаете, что он выбрал? Согласился сотрудничать. Без колебаний. Принципы оказались дешевле семейного благополучия.

— И что из этого следует?

— А то, что даже самые убеждённые борцы за идеалы — всего лишь люди. Со своими слабостями, страхами, привязанностями. Абсолютных героев не существует.

Гоги молчал. В словах Берии была горькая правда, которую трудно было оспорить.

— Вы разочарованы в людях, Лаврентий Павлович?

— Скорее, реалистично их оцениваю. Двадцать лет работы с человеческими душами научили меня не ждать чудес. Люди предсказуемы в своём эгоизме.

— Тогда зачем служить им? Зачем строить государство для тех, кто, по вашему мнению, этого не достоин?

Берия усмехнулся — в первый раз за всё время разговора:

— Отличный вопрос. Может быть, потому что альтернатива ещё хуже? Хаос, анархия, война всех против всех?

— Или потому что власть — это наркотик?

Лаврентий Павлович резко повернулся к художнику. В его глазах мелькнуло что-то опасное.

— Смелое заявление, товарищ Гогенцоллер.

— Простите, если слишком прямо. Но вы сами говорили о честности.

Берия долго смотрел на него, затем неожиданно рассмеялся:

— Вы правы. Власть действительно затягивает. Сначала берёшь её для благих целей. Потом понимаешь, что без неё не можешь достичь этих целей. А в итоге цели забываются, остаётся только власть.

Он подошёл к столу, начал рассматривать иллюстрации:

— Вот ваш Иван-дурак. Получает власть случайно, не стремился к ней. Может быть, поэтому остаётся хорошим правителем?

— Возможно. Тот, кто не жаждет власти, менее склонён ею злоупотреблять.

— Утопия, — покачал головой Берия. — В реальности власть либо берут силой, либо она достаётся по наследству. И в том, и в другом случае результат предсказуем.

Он взял иллюстрацию с коронацией Ивана:

— Красиво нарисовано. Народный праздник, всеобщая радость. Но знаете, что будет через год? Часть народа разочаруется в новом царе. Другая часть попытается его использовать. Третья — свергнуть.

— Пессимистичный взгляд на вещи.

— Реалистичный. Люди не умеют быть благодарными. Сегодня кричат «осанна», завтра — «распни его».

Гоги допил чай, поставил чашку на стол. Разговор становился всё более мрачным.

— Тогда зачем всё это? Зачем иллюстрации к сказкам о добрых царях и справедливости?

Берия отложил рисунок, посмотрел на художника с усталой улыбкой:

— Потому что дети должны верить в сказки. Пока можно. Взрослая жизнь ещё успеет их разочаровать.

— Значит, мы обманываем их?

— Мы даём им надежду. А надежда — единственное, что делает жизнь сносной.

Лаврентий Павлович собрал иллюстрации в стопку:

— Работа отличная. Именно то, что нужно. Ярко, красиво, оптимистично. Дети будут счастливы.

Гоги вспомнил о подарке, достал из кармана деревянную жар-птицу:

— Это для вашей дочери. Простая игрушка.

Берия взял фигурку, повертел в руках. На его лице появилось что-то похожее на удивление:

— Вы сами вырезали?

— Да. Вчера вечером.

— Зачем?

— Просто так. Подумал, что девочке будет приятно.

Лаврентий Павлович долго рассматривал птицу, проводил пальцем по резным пёрышкам:

— Знаете, что меня поражает? Вы же понимаете, что я могу решить вашу судьбу одним словом. И при этом дарите подарки моей дочери. Либо вы очень наивны, либо очень мудры.

— Возможно, и то и другое.

— Светлана будет в восторге. Она любит птиц.

Берия убрал фигурку в ящик стола, затем налил ещё чаю:

— Следующее задание будет особенным. «Царевна-лягушка». Но не для детей — для взрослых. Подумайте над концепцией.

— Для взрослых?

— Да. Иногда и взрослым нужны сказки. Особенно тем, кто разочаровался в людях.

Гоги кивнул, поднимаясь:

— Понял, Лаврентий Павлович.

— До свидания, товарищ Ван Гог. И спасибо за птицу. Искренность — редкое качество в наше время.

Художник шёл по коридору, размышляя о странном разговоре. Берия показал ему свою человеческую сторону — усталость, разочарование, циничную мудрость человека, который слишком много знает о тёмных сторонах человеческой натуры.

И при этом продолжает работать, строить, созидать. Может быть, именно потому, что альтернатива действительно хуже. Может быть, из последних остатков веры в то, что людей всё-таки можно изменить к лучшему.

А может, просто потому, что остановиться уже невозможно.

Выходя из кабинета Берии, Гоги почти столкнулся с человеком в белом халате, который торопливо шёл по коридору с папкой под мышкой. На нагрудном кармане халата золотыми буквами было вышито «Академик Сеченов».

— Простите, — пробормотал незнакомец, поправляя сползшие очки.

— Ничего страшного, — ответил Гоги.

Человек был невысокого роста, худощавый, с редкими седыми волосами и нервными движениями. Лет пятидесяти, с лицом учёного — бледным, изможденным долгими часами работы в лаборатории. Но в глазах читался острый ум и какая-то особенная одержимость.

Академик торопился дальше по коридору, но папка, видимо, была плохо застёгнута. Несколько листов выпали на пол.

— Позвольте, — Гоги наклонился, чтобы помочь собрать бумаги.

И замер.

На первом же листе, который он поднял, был изображён технический чертёж какой-то машины. Но не обычной — странной, напоминающей человеческую фигуру. Металлический торс, сочленённые руки, голова с оптическими датчиками вместо глаз.

Второй лист — ещё более удивительный. Схема более крупной машины, явно боевого назначения. Гусеничное шасси, башня с орудием, но управлялась она не человеком, а сложной системой механизмов и каких-то электронных устройств.

— Спасибо, спасибо! — суетливо заговорил академик, выхватывая листы из рук Гоги. — Это секретные разработки, не для посторонних глаз.

Но художник уже успел