Художник из 50х - Сим Симович

«А что, если дать им возможность учиться?» — новая мысль заставила взять ещё один лист.

Робот с развитой нервной системой. Искусственные нейроны, способные формировать новые связи. Память, которая не просто хранит информацию, а анализирует, обобщает, создаёт новые решения.

Гоги рисовал голову такого робота особенно тщательно. Сложная электронная система, имитирующая человеческий мозг. Но не копирующая его механически, а воспроизводящая принципы работы.

К вечеру на столе лежало дюжина эскизов. Роботы-воины, рабочие, помощники, исследователи. Каждый со своей специализацией, но все объединённые общей философией — служить человеку, а не заменять его.

«Селельман прав в одном, — подумал художник, рассматривая свои творения. — Машины должны освободить людей от тяжёлого труда. Но они должны оставаться инструментами, а не становиться хозяевами».

На последнем эскизе он изобразил робота и человека, работающих вместе. Не человек, управляющий машиной, и не машина, заменяющая человека. Партнёрство. Симбиоз разума и силы, творчества и точности.

Отложив карандаш, Гоги задумался о будущем. В его времени, в 2024 году, роботы были повсюду — на заводах, в больницах, в домах. Но процесс их внедрения шёл медленно, с множеством проблем и сопротивления.

А что, если здесь, в 1950-м, этот процесс пойдёт по-другому? Если СССР первым создаст армию роботов и изменит мир? К лучшему или к худшему?

Вопрос оставался открытым. Но одно было ясно — будущее уже стучится в дверь. И оно может оказаться совсем не таким, каким его помнил Алексей Воронцов из 2024 года.

Эскизы роботов Гоги спрятал в стол, к другим своим «запретным» работам. Пока это только фантазии художника. Но кто знает — может быть, когда-нибудь они станут реальностью.

Глава 21

Эскизы роботов лежали перед ним веером, как карты судьбы. Гоги смотрел на свои творения и чувствовал, как в голове нарастает знакомое напряжение — туго скрученная пружина, готовая лопнуть.

Встреча с Селельманом, философские беседы с Берией, постоянная работа над заказами — всё это наслаивалось одно на другое, создавая ощущение, что мозг вот-вот взорвётся от перегрузки.

Рука сама потянулась к ящику стола, где лежала пачка «Беломора». Гоги замер на мгновение — сколько раз он давал себе слово не курить? Но пальцы уже вытащили папиросу, чиркнули спичкой.

Первая затяжка обожгла лёгкие, заставила закашляться. Организм отвык от никотина за последние недели. Но уже вторая затяжка принесла знакомое облегчение — напряжение начало отпускать, мысли стали яснее.

Гоги откинулся на стуле, выдыхая дым в потолок. Серые кольца поднимались медленно, расплываясь в неподвижном воздухе комнаты. В этих завитках дыма можно было разглядеть что угодно — лица, пейзажи, фантастические существа.

«Царевна-лягушка для взрослых», — вспомнил он слова Берии.

Что это должно быть? Обычная сказка не подойдёт — Лаврентий Павлович явно имел в виду что-то более сложное, философское. Историю о превращении, о том, как внешность обманывает, а истинная красота скрыта под невзрачной оболочкой.

Гоги затянулся ещё раз, глядя на дымящуюся папиросу. В красном огоньке угля видились образы будущей работы.

Иван-царевич — не сказочный герой, а обычный человек, разочарованный в жизни. Циник, который потерял веру в любовь, красоту, человеческую доброту. Возможно, чиновник или военный — кто-то, кто слишком много видел тёмных сторон жизни.

А лягушка… Она не будет отвратительной. Наоборот — странно привлекательной. В её глазах должна читаться древняя мудрость, понимание человеческой природы. Она знает, что красота — не в форме, а в содержании.

Новая затяжка, новые кольца дыма. Комната наполнялась сизой дымкой, создающей особую атмосферу для размышлений.

«А что, если сделать это историей о власти?» — подумал художник.

Царевна-лягушка как символ России — внешне неприглядной, суровой, но внутренне прекрасной. А Иван — представитель Запада, который судит только по внешности, не видя глубины.

Или наоборот — лягушка как символ народа, простого, неотёсанного, но мудрого. А царевич — элита, аристократия, которая должна научиться видеть красоту в простоте.

Папироса догорела до половины. Гоги стряхнул пепел в блюдце, продолжая размышлять.

Берия говорил о разочаровании в людях. Может быть, эта сказка должна стать историей о том, как вернуть веру в человечество? Иван встречает лягушку и сначала отвергает её. Но постепенно понимает, что за непривлекательной внешностью скрывается прекрасная душа.

«Только как это нарисовать?» — Гоги затянулся ещё раз, щурясь от дыма.

Стиль должен быть более зрелым, чем в детских сказках. Не яркие мультяшные краски, а приглушённые тона. Серый, коричневый, охра — цвета реальной жизни. И только там, где появляется истинная красота, вспыхивают яркие краски.

Лягушка должна быть символичной. Не натуралистичной, а стилизованной. Большие, умные глаза, в которых отражается душа. Может быть, добавить элементы русского орнамента — чтобы связать с народными традициями.

Последняя затяжка. Гоги раздавил окурок в блюдце, сразу почувствовав, как никотин растекается по венам, успокаивая нервы. Да, он сорвался, снова закурил. Но это помогло — мысли стали чётче, образы ярче.

Встал, открыл окно. Свежий вечерний воздух ворвался в комнату, разгоняя табачный дым. Нужно проветрить — завтра начнёт работать над новыми иллюстрациями, а для творчества нужна чистота не только внешняя, но и внутренняя.

Сел обратно за стол, взял карандаш. Пока образы ещё свежи в голове, нужно сделать первые наброски. Иван-царевич — усталый, разочарованный, но ещё способный на чудо. Лягушка — мудрая, терпеливая, полная скрытой красоты.

И где-то между ними — история о том, как научиться видеть душу за внешностью, красоту за уродством, надежду за отчаянием.

Именно то, что нужно взрослым людям, потерявшим веру в сказки.

Никотин растекался по венам, обостряя восприятие до предельной ясности. Гоги почувствовал знакомое состояние — когда мысли становятся кристально чёткими, а рука готова воплотить любой образ. Он взял чистый лист и окунул кисть в серую краску.

Первый мазок лёг решительно — силуэт Ивана-царевича на фоне сумеречного болота. Не сказочного принца, а уставшего от жизни мужчины средних лет. Плечи ссутулены под тяжестью разочарований, лицо изборождено морщинами преждевременной старости души.

Гоги работал быстро, уверенно. Кисть танцевала по бумаге, создавая мир, где реальность смешивалась с мифом. Болото получалось не зловещим, а меланхоличным — покрытые туманом кочки, искривлённые ивы, отражающие луну лужи.

На втором листе рождалась лягушка. Он изобразил её крупным планом — огромные янтарные глаза, в которых отражалась вся мудрость мира. Кожа не склизкая и отвратительная, а бархатистая, покрытая узором, напоминающим древнерусскую роспись.

— Красота скрыта от поверхностного взгляда, — бормотал художник, прорисовывая