Вершина Мира - Андрей Алексеевич Панченко

Вкус крови в горле, в глазах — белёсая муть. Рука судорожно схватила ледоруб, губы посинели. Я слышал, как где-то далеко, как в другом мире, глухо шуршит снег, и — вдруг — крик: не мой. Сердце подпрыгнуло. Я повернул голову — в долине света брезжило что-то похожее на фигурку. Где-то там, далеко внизу или вверху (в этот момент я уже не разбирал направления), кто-то отзывался.

Я вспомнил правило, которое сам же диктовал днём: «Если кто-то демонстрирует неврологические признаки — разворот». Но сейчас было не время читать свод правил — нужно было действовать. Я повозился в снегу, устроил себе тыльную опору и огляделся: верёвка не порвалась, оставшийся анкер держался, но положение моё было не устойчивым, если я сейчас займусь редуктором и баллоном, я точно сорвусь снова, а значит надо закрепиться, несмотря на глюки, что меня посещают. Это всё нереально вокруг! Я зарычал, снял непослушной рукой с пояса очередной анкер и вонзил его в лёд.

Как будто через вату я услышал голос. Не Фомина, не Анга. Тот голос был внутри: голос самого себя, сухой, ровный, тот, от которого зависит всё. Он приказал: забей костыль, закрепи карабин на двойной петле, привяжись к дополнительному анкеру, прочисти редуктор от инея, включи запасную подачу. Я медленно двигался, будто через густое тесто: пальцы плохо слушались, но всё же слушались. Я снял перчатку — и она прилипла к коже, как к стеклу. Рука покалывала; мороз уже взялся за кончики пальцев.

Запасная подача заработала — хрип, короткий вдох, и вдруг мир стал чуть ярче. Я выдохнул, слёзы смешались со снегом на щеках. На меня накатила злость от своего бессилия. Я чуть на ровном месте не сдох, а сейчас сижу и реву, как маленькая девочка, жалея себя несчастного! Собрав последние куски достоинства и воли, я встал и перешел по остатку гребня — медленно, тщательно, ставя каждые шаги так, будто от этого зависела не только моя жизнь, а баланс всей этой гребанной горы.

Когда я достиг площадки перед вершиной, ноги мои дрожали, едва выдерживая вес тела. Сердце било так быстро, что казалось, выскочит наружу. Я поймал себя на мысли: «Если сейчас я остановлюсь — всё кончится здесь. Но если я пойду — возможно, я дойду и упаду на обратном пути». И всё же — что есть жизнь в человеке, если не стремление довести начатое до конца?

Я поднялся ещё на несколько метров и вдруг понял, что больше не вижу ничего, что было бы выше меня. Под моими ногами раскинулись Гималайские горы и их пики. Я поднялся на Эверест!

На вершине я не прыгал и не кричал. Просто стоял и дышал — коротко, экономно, как вор, пробравшийся в чужой дом. Руки дрожали не от восторга, а от холода и истощения. Ветер срывал с гребня ледяную пыль, шуршал в по капюшону пухового комбинезона, и всё равно было слышно, как истерично стучит сердце.

Я вытащил из нагрудного кармана маленький полотняный флажок — три полосы, сшитые наспех в Катманду, с пришитым к раю уголком непальского красного. Я разгрёб наст рукой и положил ткань на вершину, вбив по краям четыре анкера, а затем снова засыпал снегом. Возможно так этот знак моего триумфа сможет протянуть на вершине до прихода следующих людей, по крайней мере я на это надеюсь. Рядом закопал в снег гильзу от сигнальной ракеты, запечатанную воском. В ней была записка, написанная по-русски и по-английски: «Мы были здесь. Волков и Фомин!». Эту гильзу я подготовил заранее, и пусть Арсений не дошел, но он достоин того, чтобы его имя осалюсь на Вершине Мира. Место гильзы в кармане занял камешек — чёрный, гладкий — доказательство самому себе, что я сделал почти невозможное.

Манометр показал опасные цифры: запас падал быстрее, чем хотелось. Я огляделся — не ради созерцания, а, чтобы запомнить линию спуска: где кряж темнее, где ветер «приглаживает» карниз, где сходятся маркеры. Видимость схлопнулась на глазах: солнечное окно исчезло. С запада шёл вал облаков — быстрый, лохматый, хищный. Всё ясно: ещё пять минут — и меня здесь уже не должно быть.

Я включил в голове «режим машины». Руки — проверка пряжек. Ноги — шаг, перенос, шаг. Маска — два коротких вдоха, один длинный выдох. Ни одного лишнего движения.

Первый обрыв гребня прошёл почти на автопилоте, но дальше гору будто перекосило: порыв так шарахнул по спине, что меня присадило, и я животом лёг на снег. Сквозь вой ветра услышал собственный рык — звериный, чтобы не дать себе опять впасть в отчаяние. Я дождался, когда порыв пройдёт, и пополз на кошках, удерживая центр тяжести над рёбрами льда. Лицо обожгло морозом, а в правой руке начали болеть обмороженные пальцы, чёрт бы их побрал. Остановился на пол-минуты: согнул-разогнул кисти, сунул пальцы под подмышки — и дальше.

На узкой полке меня чуть не сдуло вместе с настилом: карниз «дышал», как парус. Я воткнул два анкера в старый лёд, связал их «усами», перестегнул карабин и лишь после этого рискнул перейти на следующую ступень. В этот момент я впервые за день позволил себе мысль: «Ещё жив». И сразу же — как отщёлкнутый предохранитель — «Не расслабляйся!».

Где-то ниже сверкнула неприметная искорка — ракетница! Красная точка растворилась в молоке и снова вспыхнула. Наши. Значит, Анг с Фоминым добрались до третьего лагеря и ждут. Эта мысль согрела лучше спирта. Я ответил зелёной — коротко, экономно — и продолжил спуск.

Чем ниже, тем злее становились ветер и снег — колючая крупа забивала щели маски, скрипела на зубах. Несколько раз приходилось сидеть на коленях, вдавленным в склон, и согнувшись в три погибели, пока порывы ветра не проходили. Я читал маркеры почти вслепую, перчаткой ощупывая вбитые в наст ленты: одна, другая, третья… На четвёртой ленте — знакомая парусиновая палатка, наполовину занесённая. Я нырнул внутрь — на три минуты. Ножом срезал с редуктора ледяную корку, сменил баллон — и снова наружу.

К третьему лагерю я пришёл комком льда. Анг и остальные шерпы встретил меня молча, просто подхватили под руки, и почти занесли в палатку. Я заметил взгляд Норсона, когда меня проносили мимо. На лице сурового капитана застыло выражение огромного облегчения. Под ногами капитана сверкали стрелянные сигнальные гильзы от ракетницы. Много гильз!

В палатке