Вершина Мира - Андрей Алексеевич Панченко

— Капитан, не геройствуйте, — сказал я, придерживая его. — Сейчас от вашей храбрости никому легче не станет.

— Если я упаду, не тормозите, идите без меня — хрипло ответил он. — Одним трупом на горе будет больше, и всего-то. Вы сами едва идёте, если погибните из-за меня, никому лучше не будет.

— Молчите, сэр, — сказал Анг. — На этой горе такие слова зовут смерть.

К полудню небо начало проясняться. Сквозь туман пробилось солнце, и ледопад блеснул, как хрустальный лабиринт. Это облегчило путь, но одновременно сделало его опаснее: под лучами верхний наст подтаивал, и трещины начинали «дышать». Один раз под Фоминым ушла ледяная кромка — он успел повиснуть на верёвке, но ногу сильно ударило. Ещё немного — и его пришлось бы нести, как Норкса.

Самым страшным был участок, где старый снежный мост над трещиной провалился. Мы соорудили переправу из двух лестниц, найденных среди обломков. Я первым переполз по ней, ощущая, как каждая перекладина жалобно поскрипывает. Снизу тянуло ледяным дыханием бездны. Потом переправляли капитана — его пришлось буквально спустить, подвесив на верёвках, как груз. Один из шерпов соскользнул, но Анг успел схватить его за страховку. Верёвка натянулась так, что обожгла ладонь, но выдержала.

Когда мы добрались до нижней террасы ледопада, солнце уже клонилось к закату. Ветер стих, и стало слышно, как где-то внизу шумит река Кхумбу. До базового лагеря оставалось всего ничего — полтора часа пути. Но эти полтора часа были хуже всех предыдущих: мы шли по раскисшему снегу, вязли по колено, срывались, падали. Капитана тащили вдвоём, сменяя друг друга.

И вдруг — огонь. Сначала точка, потом вспышка, потом ещё одна. Ракета! С базового лагеря нас заметили. Издалека донёсся раскат ружейного выстрела — условный сигнал, подаваемый каждые пять минут. Мы ответили ракетой из последнего патрона.

Последние метры шли почти ползком. У ног уже был знакомый тёмный камень морены, и я впервые за много дней ощутил запах земли — не снега, не льда, а настоящей земли.

Нас встретили несколько человек из нижней группы: два гуркха, чиновник Раны и носильщики. Они подбежали, подхватили Норкса, помогли Фомину. Когда я спустился последним, кто-то сунул мне в руки кружку с горячим чаем. Я не чувствовал вкуса — просто стоял и смотрел вверх, где в облаках терялась вершина.

Там, наверху, осталась почти половина нашей команды.

Гора приняла их, а нас отпустила — не из жалости, а просто потому, что насытилась.

— Всё, — сказал я тихо. — Спуск окончен.

В себя мы приходили два дня, отлёживаясь в палатках и леча обморожения, ушибы и ссадины. Радости от покорения Эвереста не было, в лагере царила траурная атмосфера, гибель товарищей омрачила победу над горой. Я чувствовал себя погано, как в физическом, так и в моральном плане. Стоила эта гора стольких жизней? Нет, не стоила. Вилли был молод и полон сил, он даже не успел жениться и оставить потомство, у шерпов тоже остались семьи, и теперь о них некому позаботиться. Мы конечно заплатили им за риск, но ведь деньги скоро кончаться, и тогда их дети возможно будут голодать, если не поможет община. Сейчас нет страховок и выплат от государства в Непале, большинство из них потеряли не только кормильца, мужа, сына или брата, они потеряли надежду на будущее. А гора… а что гора? Она как стояла, так и будет стоять веками, и от того, что на её вершине кто-то был, никому не холодно и не жарко.

На третий день погода дала короткое «стеклянное» окно — холод до звона и сухой, колкий воздух. Этого хватило, чтобы выполнить обещанное. Мы собрали группу для выноса тел и Анг повёл её наверх. Я тоже шёл с группой, хотя ещё и не восстановился после спуска. Я попросту не мог остаться в стороне. Шли молча; след лавины подмерз и превратился в стеклянную плиту. Было страшно и жутко возвращаться туда, где мы едва не погибли.

На месте второго лагеря всё было так же, как и в день нашего ухода. Выглаженная снежная плита, на которой остались следы наших раскопок и ряд из тел, накрытых обрывком палатки.

Тела заворачивали в парусину и стягивали ремнями. На каждого — по отдельной верёвке; под головами — мешки с обрывками разбитого снаряжения, чтобы не било о ступени. Там же, у разрушенного лагеря, Анг провёл короткую пуджу: горсточка риса на ледяной плите, масло из крохотной лампады на фитиле из шерстяной нитки, ленточка-лунгта на древке ледоруба. Мы сняли рукавицы и стояли с непокрытыми головами, пока ветер не сорвал слова молитвы вниз, к ледопаду.

Спуск с телами через ледопад стал отдельной эпопеей. Там, где мы легко проходили налегке, приходилось заново оборудовать крепления и мосты для переноса нашего скорбного груза. На самых сложных уступах делали «сани»: подвешивали носилки на двух параллельных верёвках и, перестёгиваясь, спускали по ступеням сантиметр за сантиметром. Дважды верёвку прихватывало в замёрзшие борозды — спасали оттяжки и запасной ход, натянутый «вверх ногами» к старому буру.

К вечеру мы добрались до базового. Гуркхи поднялись навстречу и взяли носилки на плечи. Вышедший нас встречать Фомин перекрестился, шерпы читали молитвы. На краю лагеря мы разметили место временного погребения: на морене, у каменной гряды, где ветер меньше добирается. Для шерпов сложили чортен-курган из серых камней, вставили в трещины по лунгте, и Анг начертал на ровной плитке чётким, твёрдым почерком их имена и деревни. Для Вилли — из древка и железного полоза сделали крест; у подножия — жестянка с запиской: имя, дата, обстоятельства. Это было временно, но верно: в Катманду его заберут в миссионерское кладбище — так решили единогласно, и чиновник Раны, что стоял в стороне с опечатанным мешком для документов, кивнул: позволение будет.

На четвертый день мы закрыли экспедицию. Закрыть — значит разобрать свой след так, будто тебя здесь не было. Сняли флажки, уцелевшие перила свернули в бухты и закопали у каменной гряды под ровной пирамидкой камней — как метку тем, кто придёт «после». Керосин выработали дочиста: обеззаразили им сточные ямы. Составили опись: что возвращаем, что бросаем, что отдаём селениям внизу.

Перед уходом я сел за ящик, заменявший мне стол и исписал десяток листов: письмо Уодделу, письмо Ране, прошение о компенсации семьям погибших носильщиков, краткая записка для «Таймс» — без бравады и подробностей, только факты: четверо шерпов и один