Магический источник - Василий Анатольевич Криптонов

— Что-о-о⁈ — засипел он, едва справившись с угрозой смерти от удушья. — Что такое⁈

— Вы не понимаете, — вздохнул я. — Это другое!

— Ну так будьте любезны, объясните нам это другое!

— Да если бы я мог — объяснил бы! И если бы Вадим Игоревич мог — он тоже охотно предоставил бы объяснения. Но мы не можем. То, что произошло, выходит за рамки нашего разумения, это было нечто сверхъестественное, мы сами до сих пор не понимаем…

Танька выронила вилку, Фёдор Игнатьевич позеленел. Я осекся, понял, что меня не понимают, и решительно отбросил общие фразы. Сосредоточился на главном. Рассказал во всех подробностях, как происходило дело. Постепенно цвет Фёдора Игнатьевича вернулся к тому, что принято называть «телесным», а Танька подобрала вилку, не дожидаясь услужливо шаркающего к ней Дармидонта.

Дармидонт же, поняв, что большой надобности в нём нет, но приняв во внимание тот факт, что в столовую он уже выперся, спросил, подавать ли чай. Фёдор Игнатьевич нетерпеливым жестом отослал его восвояси.

— Может ли всё стать ещё хуже? — простонал Фёдор Игнатьевич, когда дверь кухни закрылась за Дармидонтом.

— Вадим Игоревич пропадал? — удивилась Танька.

— Как выяснилось — да. Всё, что я вам сейчас рассказал, представляет собой тайну. Я, собственно, Серебрякову обещал, что никому не расскажу. Однако мы с вами — это некое особое тайное общество, повязанное секретом моего появления в этом мире, так что вы не считаетесь.

— Ну, прекрасно! — Танька сложила руки на груди. — Теперь он о моём женихе знает больше, чем я, и даже увидел его неглиже прежде меня!

— Танюш, я же о тебе пекусь, мне надо было всё проверить, убедиться, что ты не прогадала…

— Саша, да фу же на тебя, в самом-то деле!

Вот, в общем-то, и всё, что говорила Татьяна о Серебрякове. Что из этого можно было ему сказать — я не знал. Сказать «ничего» означало бы солгать. Поэтому я несколько секунд размышлял, а потом сказал:

— Она переживает.

Да, мы снова в ботаническом саду академии, стоим напротив донельзя распущенного дерева с господином Серебряковым.

— Не знаю, как показаться ей на глаза, после всего, — вздохнул он. — Она, видимо, задавала вопросы? Что вы ей сказали?

— Правду.

— Господин Соровский! Вы обещали!

— Что бы вы предпочли, чтобы я ей сказал? Она увидела вас в чём мать родила у меня в кабинете. Как я должен был это объяснить? Сказать, что я увлёкся живописью, и вы мне позировали? Но тогда я вынужден был бы продемонстрировать наброски, а мои таланты в изобразительном искусстве ограничиваются стилистикой минимализма в рамках техники «палка-палка-огуречик-вот-и-вышел-человечек», для чего помощь натурщика вовсе не нужна, и такая умная девушка, как Татьяна, мигом бы сообразила, что её водят за нос.

— Ах, чёрт! Вы совершенно правы, Александр Николаевич. В какую же неприятную ситуацию я попал! И как из неё выпутываться? Ещё и этот дотошный Дмитриев! Впрочем, его можно понять.

Порфирия Петровича и вправду понять было можно. Он ведь, в пылу дружбы с Серебряковым, послал на поиски двух ведомственных сотрудников, кои также не вернулись.

— Искренне надеюсь, что они не появятся голыми у меня в кабинете, — проворчал я. — Пусть лучше в кабинете Порфирия Петровича. Он, наверное, будет рад.

— Чертовщина творится, Александр Николаевич.

— Ваша правда, Вадим Игоревич.

— Приезжайте ко мне на чай.

— С Татьяной?

— Нет-нет, я пока не готов перед нею предстать. Приезжайте завтра в пять, если ваше расписание свободно.

— Завтра суббота, у меня выходной. Что ж, охотно приеду. Следует ли Татьяне знать о том, куда я еду?

— Полагаю, нет, это излишне. Я хочу с вами побеседовать конфиденциально.

— Признаюсь, недолюбливаю спиртное.

— О чём говорить! После того, что со мной случилось, я и сам долгое время буду избегать любых затуманивающих сознание веществ. Просто чай.

— С козинаками?

— Если есть на то ваше желание.

— Всенепременно буду.

Мы пошли к выходу, но когда уже до калитки оставалось несколько шагов, Серебряков замер.

— Постойте! — воскликнул он. — А как же Аляльев?

— А что Аляльев?

— Он ведь тоже меня видел!

— Не переживайте насчёт Аляльева.

В тот злополучный день, проводив до двери кабинета Анну Савельевну, я задёрнул шторы, погрузив комнату во тьму, зажёг светильник и сел за стол, сделав мрачное выражение лица. Вскоре в дверь постучали.

— Войди, смертный! — сказал я низким и страшным голосом.

В кабинет вошёл Аляльев. Один. Татьяна не составила ему компании — переживала случившееся где-то в одиночестве.

— Присаживайся, — сказал я и, не удержавшись, добавил: — смертный.

Смертный Аляльев присел и выслушал мои аргументы. Суть аргументов сводилась к тому, что тайна Аляльева теперь скована одной цепью с тайной господина Серебрякова. Возражать Аляльев не стал.

— Вы могли бы и не говорить об этом, Александр Николаевич. Даже оставив за скобками тот факт, что я получил прекрасное воспитание и понимаю, что значит вести себя достойным образом, какие преференции я получу, рассказывая, будто имел несчастье лицезреть обнажённого мужчину? Я бы и сам предпочёл об этом умолчать, а заодно и забыть. Мой сосед по комнате — менталист, и я подумываю о том, чтобы попросить его стереть мне сие ужасное воспоминание.

— Не обязательно так близко к сердцу принимать случившееся. Если из-за каждой ерунды доверять посторонним людям чистку памяти, что останется от личности?

— Вы правы, Александр Николаевич. Мне нужно учиться быть более стойким.

— Действуйте, студент. Также хочу заметить насчёт фамильяра…

И насчёт фамильяра Стёпа возражений не имел никаких. Охотно согласился, что не видел никакого фамильяра четвёртого ранга.

Объяснив всё это Серебрякову, я успокоил его окончательно и, вздохнув с облегчением, сам позволил себе отпустить наконец эту хлопотную и нервную неделю. Но не до конца. В субботу меня ждал загадочный файв-о-клок с Вадимом Игоревичем на его территории. Где у него будут все козыри, а у меня — только один, но зато в рукаве. А именно — невидимая Диль.

Глава 22

Файв-о-клок и нейрохирургия

— Боже, Царя храни! Славному долги дни дай на земли! Гордых смирителю: слабых хранителю, всех утешителю — все ниспошли!

Я приоткрыл один глаз и посмотрел на замершую перед окном Диль. Она, как первоклашка у доски, сцепила руки за спиной, вытянулась и дисциплинированно выпевала слова.

— Ну, допустим, доброе утро, — сказал я. — Вольно. Однако эта песня мне не нравится в качестве будильника. Торжественна — не отнять, смысл праведный, но больно уж заунывен мотив. Надо произвести более глубокие изыскания. Диль!

— Да, хозяин?

— Изыщи мне каких-нибудь весёлых песен, чтобы могли петься в приличных