Фаворит. Русские не сдаются! - Денис Старый

— А я тебе когда-нибудь о своих девицах рассказывал? — задал я очередной вопрос Кашину, наверное, уже сотый или даже тысячный по счету, который призван хоть как-то пролить свет на мою личность.

— Не серчайте, ваше благородие, но то всем ведомо, что хаживали вы в трактире до Марты. Жили в том постоялом дворе. А уж что там делали… — сержант не договорил.

Недалеко от нас, разговаривающих и занимающихся важным полезным делом, в том числе и для душевного спокойствия — чисткой оружия — стоял бывший капитан фрегата Митава Пьер Дефремери. Он явно хотел поговорить, и в этом наши желания с предателем расходились.

Мне пришлось целого герцога отдать французам лишь только за этого капитана. Хотя нет, ещё прицепом шёл мичман и один русский ротмистр. И тогда вопрос, а кто был прицепом? На мой взгляд, все же именно этот француз, стоящий неподалёку, благо не проявляющий никакой спесивости и не настаивающий на разговоре. Вот он и есть прицеп.

— Иван, оставляй нечищенные фузеи да иди договорись с коком, дабы кофе сварил! Полушку дай, коли станет крыть матом, — отсылал я сержанта.

Француз, правильно расценив мои действия, что я расчищаю площадку для разговора тет-а-тет, подошёл сразу же, как только Кашин направился в сторону камбуза. Я всегда предпочитаю разговор, даже и неприятный, недомолвкам и недосказанности.

— Вы владеете немецким языком? Уже знаю, что на французском вы не говорите, — спросил меня Пьер Дефремери.

— Меня удивляет, что вы сами нисколько не владеете русским языком. И не стремитесь к этому, несмотря на то, что служите России, — ответил я на немецком. — У вас есть ко мне вопросы?

— Я есть учить русскьий! — ответил мне на великом и могучем француз.

И, честно, я даже понимаю, как ему нелегко. А ещё понимаю, что подобное можно было счесть крайней степенью уступчивости француза… Он хочет расположить меня, следовательно, не за претензиями пришел, не для ссоры. Мой взгляд наверняка приобрёл большую заинтересованность, и теперь я действительно был готов к разговору.

— Как капитан корабля, я, конечно, осуждаю ваши действия, — начал, по моему мнению, с неправильного разговор француз. — Особенно за то, что произошло в моей каюте, за что я и приказал вас связать.

— Если вы решили высказать своё осуждение тому, кто войну и смерть предпочитает бесчестию и позору, то наш разговор теряет всякий смысл. Русский корабль даже в безнадёжной ситуации должен вывешивать лишь только такую очерёдность сигналов: «Погибаю, но не сдаюсь!» [с современной того времени системе знаков это было бы невозможно. Прямо сейчас Калмыков разрабатывает новую, более совершенную систему сигналов для флота].

Я сделал паузу, изучая реакцию капитана, или бывшего капитана. Он внимал молча, пусть и глаза наполнялись решимостью. Терпел мои слова. Странно…

— И даже если это не ведёт к победе, если корабль будет потоплен или велика вероятность, что будет взят на абордаж, иначе никак нельзя, — продолжал я отчитывать французского капитана. — В таком случае сопротивление никогда не бывает бесполезным. Это урок, назидание для других кораблей русского флота. Это честь и достоинство Андреевского флага. Если сдаётся один, то другие могут также подумать, что это возможно. А это невозможно! Но как вы оцениваете то, что случилось в у вас в каюте?

Мне было важно узнать, за что я был связан и даже побит.

— Не хочу я вспоминать про каюту, иначе нам предстоит с вами сильно рассориться. А в остальном… Слова правильные.

Дефремери посмотрел на меня с нескрываемым удивлением и интересом. Он хотел всё хотел что-то ответить, но сдерживался. Может быть, я что-то говорил, что в этом мире ещё не принято? Но не могу представить, чтобы на заре становления русского флота, при Петре Великом, нашлись бы те корабли, которые стали бы сдаваться шведам. Капитаны тех кораблей, да и вся команда, при одной мысли о сдаче врагу уже могли фантазировать, каково это, на колу русском сиживать.

Даже в самой безнадёжной ситуации во время Северной войны находились возможности, решения, которые в итоге приводили к победе молодого, неокрепшего, наспех построенного флота России. Корабли таскали порой и волоком, чтобы появиться в неожиданных для противника местах.

Так что я не за пафос, не за громкие слова. Я за науку, на которой будут учиться новые гардемарины. За то, чтобы во всём мире знали, что русский флот не менее мужественный, а то и более стойкий, чем флоты других стран.

Та же Голландия… Ведь сколько гибло голландских кораблей в мировом океане, пока они выбивали своё место под солнцем у Португалии и Испании! В экспедицию отправлялось по пять флейтов, а возвращалось два. И это был успех по меркам Голландии. И уже скоро испанцы и португальцы знали, что если видят на горизонте паруса голландских кораблей, то нужно быть уверенными: бой будет суровым, и далеко не факт, что победа останется за первооткрывателями мирового океана.

— Я лишь не верю, что между Францией и Россией возможна война. Именно с убеждением того, что я не могу допустить этой войны, я и отправлялся на французский «Ахилл», — оправдывался бывший капитан фрегата Митава. — Я к вашим услугам, сударь. Понимаю, что поступил с вами бесчестно. Сочтете нужным, готов дуэлировать. Но более попрошу не оскорблять меня бесчестием. Я принял и понял, что вы думаете. И… благодарен даже, что Митава осталась в русском флоте

Я посмотрел на француза с пониманием, что так и не удосужился уточнить в подробностях, что произошло на фрегате с тем — ещё не мной, а с настоящим гвардейским унтер-лейтенантом. Почему он, то есть я оказался связанным. И он явно не хочет отвечать. А я не могу напрямую спросить, чтобы не вызвать подозрений.

Я знал уже, что таким, связанным, меня вынесли на палубу из каюты капитана фрегата. Причём это произошло в тот момент, когда сам капитан, ныне стоящий передо мной, отбывал с той миротворческой миссией, о которой сейчас упомянул, на линейный корабль французов «Ахилл».

— Я хотел скрестить с вами шпаги. Но ныне даже моя судьба окончательно не решена. Возможно, по прибытию в Петербург меня арестуют за бунт. Если вы человек чести, а я склонен в это верить, то сделайте всё, чтобы ни