Заморыш - Дмитрий Шимохин

— Рубль — вход, рубль — выход, — философски заметил околоточный, постукивая пальцем по эфесу шашки.

Тварь ненасытная.

Рука снова нырнула карман. Там лежал полтинник серебром. Последние деньги.

Выгреб все до копейки. Горсть металла тускло блеснула. Шагнув вперед, я положил монету в подставленную, обтянутую лайкой ладонь.

— Больше нет. — Голос хрипел. — Хоть обыскивайте. Только леденцы остались.

Никифор Антипыч глянул на ладонь, удовлетворенно кивнул, и добыча перекочевала в бездонный карман шаровар.

— Леденцы оставь, зубы целее будут, — великодушно разрешил он. — Ладно. Свободны.

Отступив на шаг, он вернулся в пятно света.

— Но чтоб духу вашего тут через минуту не было. И тихо мне. Услышу шорох — вернусь и сгною в кутузке. Усекли?

— Так точно, ваше благородие! — гаркнул шепотом Кремень, сгибаясь в поклоне.

Надзиратель развернулся через левое плечо, сверкнув красным шнуром, и неспешно, с достоинством хозяина жизни, зашагал прочь. Ему было плевать, кого мы обнесли и что у нас в карманах. Государственная машина взяла налог и покатилась дальше.

Я сверлил взглядом широкую спину в зеленом сукне. Ногти впились в ладони до боли.

Мы снова нищие. Голые и босые. Но на воле, и за спиной у нас несколько чая и центнер сахара.

— Ушел… — выдохнул Кремень, сползая по стене. — Вот же упырь. Обобрал до нитки.

— Скажи спасибо, что не посадил, — буркнул я. — Валим. Нам теперь здесь точно не стоит появляться.

Кишки проходных дворов скрыли нас, надежно спрятав от гостеприимного Никифора Антипыча. Тормознули мы только у облупленной стены брандмауэра, где штукатурка висела струпьями. Сивый с гулким, похоронным стуком опустил мешки на землю и согнулся пополам, уперев ладони в колени.

Ладонь хлопнула по карману. Пустота отозвалась глухой тоской. Ни звона, ни шороха. Весь стартовый капитал, кровь и пот двух суток, перекочевал в бездонные шаровары представителя власти. Мы были чисты перед законом, как ангелы, и голы, как соколы.

— Вот вам наглядный урок политэкономии. Если бы вы вчера меня послушали и пропили все или на табак спустили, где бы мы сейчас были?

Штырь шмыгнул носом и затравленно покосился в черноту арки, словно оттуда мог выпрыгнуть второй околоточный.

— В околоток отвели бы, — буркнул он. — А то и в «Крестах» уже вшей кормили бы.

— Именно. А так — заплатили налог на тупость и свободны. Общак, братцы, — это вам не свинья-копилка. Это наша защита от каторги.

Парни угрюмо молчали, переваривая потерю, но в глазах читалось согласие. Мой рейтинг как казначея пробил потолок. Моя скупость спасла их шкуры, и спорить с этим мог только идиот.

Вроде бы пронесло. Но внутри, под ребрами, скреблась гнусная, профессиональная паранойя. Взгляд упал на собственные руки. В лавке я хватался за прилавок. Сжимал дверную ручку. Лапал. И все голыми руками, без перчаток.

— Слышь, Кремень. — Я дернул его за рукав. — Просвети… Этот «карман», Антипыч твой, или кто чином повыше… Они там, в полиции, сильно башковитые?

— В смысле? — На лице вожака отразилось искреннее непонимание.

— Ну, завтра, когда все обнаружат да осматривать будут… Они там стекла с лупой разглядывают? Следы пальцев ищут? Есть у них наука такая? Может, по отпечаткам вычислят?

Кремень вытаращился на меня как на юродивого, а потом заржал — нервно, хрипло, сплевывая накопившуюся желчь.

— Ты, Пришлый, точно не от мира сего. Белены объелся? Кому твои грязные грабли нужны? Пальцы… Скажешь тоже!

Он выразительно постучал себя костяшкой по лбу.

— Тут на рожи смотрят. На приметы особые. Шрам там, нос на сторону свернут, наколка какая. Уши еще, говорят, меряют линейкой — мода такая новая у сыскарей пошла, французская. А чтоб пальцы разглядывать… Ты ж не на высокоблагородие покусился, чтоб за тобой с лупой ползать. Если никто тебя в харю не видел — то и не найдут.

Я выдохнул так шумно, что с губ сорвался свист. Ну слава тебе, господи. Дактилоскопию еще не завезли. Можно лапать хоть самого губернатора за эполеты — если не поймали за руку, доказать ничего не смогут. Бертильонаж с его замерами ушей мне не страшен — меня в картотеке нет.

— Но булки не расслабляй. — Кремень вмиг посерьезнел, хищно поводя носом. — Антипыч — это полбеды. Его не зря «карманом» зовут. Околоточный — он хозяин на районе, барин, но с ним перетереть можно. Он как купец — товар, деньги, свобода. Торгаш в погонах.

— А с кем нельзя? — Холодок пробежал по позвоночнику, намекая на новые неприятности.

— С духами не договоришься, — начал лекцию Кремень, загибая грязные пальцы. — Городовые. В шинелях серых, столбами на перекрестках торчат. Тупые как пробки и свистят по любому поводу. Толку от них мало, но, если толпой навалятся, сапогами забьют.

— Это пехота, — отмахнулся я. — Дальше.

— Дальше — шпики. — Голос Кремня упал до заговорщицкого шепота. — Ходят в штатском, всякими прикидываются, уши греют по чайным да ночлежкам. Их не видно, но они везде, как вши. Сдал кто — и привет. Но самое страшное…

Он сделал паузу, словно боялся вслух произнести имя демона.

— Легавые. Или борзые. Сыскная полиция. Вот эти — звери лютые. Охотники. Им твои гроши не нужны, им надо человека затравить.

— Наслышан, — кивнул я.

— Был тут такой… Путилин. — Кремень перекрестился, будто помянул нечистого к ночи. — Иван Дмитрич. Говорят, сам дьявол ему на ухо нашептывал. Он, бывало, в бродягу переоденется, сядет с тобой за стол, водку пьет, за жизнь трет, душу выворачивает… А потом — хрясь! И ты в кандалах. Он мысли читать умеет. Вроде как в отставку собрался, «абшит» получил, но дело его живет. Щенки его подросли. Если Сыскная за нас возьмется — суши сухари, Пришлый. Из-под земли достанут. Не откупишься.

Сивый зябко передернул плечами, перехватывая мешки поудобнее. Аромат чая, пробивавшийся сквозь грубую холстину, уже не казался запахом победы. Он пах риском и казенным домом.

Я задрал голову, глядя на низкое, свинцовое небо Петербурга. Пока мы щиплем мелочь по карманам и таскаем банки с леденцами — нами занимаются антипычи. Это бизнес, часть экосистемы. Но взлом замка, пусть и на вшивой лавке, — это уже заявка на высшую лигу. Начнем работать по-крупному — придут борзые.