Песнь Итаки - Клэр Норт

– Я… прошу прощения.

Лицо Пенелопы неподвижно, не дрогнет ни мускул, но все ее тело, кажется, внезапно напряглось.

Одиссей заставляет себя повторить эти слова, обнаруживая, что второй раз это одновременно проще и сложнее.

– Я прошу прощения. Я… Я подвел тебя.

– Ты о том, что я повредила подбородок?

– Я о том, что ты здесь. В этом месте, где все мы, скорее всего, умрем.

Она пожимает плечами:

– После того как ты перебил всех женихов, вероятных исходов осталось немного. Если уж мне предстояло стать жертвой охоты, а затем быть убитой, это место казалось ничем не хуже прочих.

– И тем не менее. Я… прошу прощения. За все.

– Прощения за все? – задумчиво повторяет Пенелопа. – За что именно? Давай поточнее.

Это совершенно не тот ответ, которого ожидал Одиссей, но, с другой стороны… кровь, мухи, усталость, раненые повсюду.

Одиннадцать стрел, думает он. Дюжина воинов. Он улыбался, и лебезил, и ни разу не стукнул Агамемнона. Он сможет; ведь он же все-таки не такой, как другие.

– За то, что не был честен с тобой, когда вернулся на Итаку, – произносит он наконец, тщательно взвешивая слова, словно каждое – это шаг по узкой извилистой тропе над обрывом. – За то, что действовал поспешно. Не разобравшись. Ты права. Я проверял тебя. Хотел узнать, вдруг ты… Я был зол, так зол, но это еще не все. Я хотел быть хозяином в своем доме. Хозяином всего. Всего вообще. Господствовать. Мужчина должен быть господином для своей жены, и я… Я вижу, что… Похоже, ты сохраняла какое-то подобие мира здесь. Ты сохраняла мир. Мне следовало… Неразумно было разрушать все без… Мне следовало найти другой путь. Я был так… Я видел лишь предательство, все было… Все эти годы были…

Он замолкает.

Снова смотрит на свою жену.

Видит презрение на ее лице. Что ей его годы? Что даст сейчас его история?

И он пытается снова.

– Я навлек это на нас. На нашу землю. На моего отца, на нашего сына. На тебя. В этом месте… ты могла бы умереть, а я был… И я прошу прощения. За это. Искренне. Как… как твой муж. Как твой муж.

– Мой муж. – Пенелопа пробует эти слова, примеряет их, будто они столь же непривычны ей, как извинения Одиссею. – Который это муж? Тот, что уплыл в Трою, никогда ни за что не извинялся. То, что он делал, было необходимо. Я понимала это, как и он. Он не мог не уплыть. И все равно меня бросили. Тот, что вернулся? Разрушил мой мир? Осквернил мой дворец? Убил безоружных мужчин и безвинных служанок? Принес раздор в мою семью? А теперь просит прощения. Что ж… Полагаю, теперь все в порядке, не так ли?

Лица других женщин на мгновение мелькают перед глазами Одиссея: Цирцея, с гордо выпрямленной спиной, глядящая вдаль, пока он уплывает. Калипсо, пылающая от ярости из-за приказа богов. Он считал проявление чувств, вызванных его уходом, мелочью; просто обиженные, одинокие женщины, которые без него жить не могут. И вот все повторяется: этот проклятый вздернутый подбородок, этот отведенный в сторону взгляд. Пенелопа оттерла кровь с кинжала на боку, потому что это инструмент, а инструменты следует держать в порядке. И это единственный из следов бойни на ней, для которого сделано исключение.

– Женщины, – говорит он и сам удивляется тому, что слышит свой голос. – Твои служанки. За то, что мы сделали… за то, что сделал я. Под стенами Трои мы обсуждали лишь Елену – царицу-предательницу, раздвинувшую ноги перед троянским принцем, из-за чего запылал целый мир. А Клитемнестра, убившая моего названого брата, спавшая с другим мужчиной, все говорили… Это было… И ты права, конечно. Я почти не знаю эти острова. А ты знаешь. И убийство женщины, правившей здесь двадцать лет, ослабило бы мои позиции, нанесло бы мне еще больший урон, но я был так зол, я был так… И тогда я подумал… Но я ошибся. Все это было… ошибкой. Твои служанки. Женщины. Это было… непростительно.

Дрожит ли она от холода снаружи или оттого, что трескается лед внутри? Он не понимает.

Никто никогда не говорил мне слов извинения, нежности или сочувствия, да я их и не попрошу.

– Когда все закончится, если мы выживем – если выживем, – я ничего у тебя не потребую. Ничего. Ни ответов, ни… объяснений того, что было прежде. Ни твоего прощения. Ни твоей любви. Теперь я это понимаю. Если ты пожелаешь забрать своих женщин и жить отдельно, стать женой только на словах, царицей… настолько, насколько это поможет сохранить земли… Я пойму. Я не стану заставлять тебя изображать любовь ко мне. Я был неправ. И прошу прощения.

Одиссей и сам не знает, лжет ли он.

Ему уже и не вспомнить, когда он разучился отличать правду ото лжи в своем сердце, но, помнится ему, это продолжается уже долгое, долгое время.

Пенелопа ненавидит этого человека.

Она знает это в глубине души, слышит в каждом стуке сердца.

Она ненавидит его.

А еще она хочет заплакать.

Хочет, чтобы он крепко обнял ее.

Хочет разрыдаться у него на груди.

И не может понять, как ей удается испытывать так много разных чувств одновременно. Она-то думала, что в совершенстве овладела искусством вообще ничего не ощущать… И теперь слегка разочарована тем, что это не так, что кажущееся пустым сердце на деле оказалось переполненным настолько, что теперь и не разобраться.

Я не могу смотреть на нее в это мгновение. Слишком больно – слишком, даже для меня. Я не могу. Это меня уничтожит.

Пенелопа оглядывает двор.

Лаэрт смотрит в ответ с ожиданием.

Телемах спиной к ней стоит на стене.

Автоноя хоронит мертвых.

На Автоною она смотрит дольше всего, чтобы затем, наконец собрав силы каждой своей клеточки, повернуться и взглянуть мужу в глаза.

– Пойдем прогуляемся, – предлагает она.

Глава 36

Баррикаду у ворот фермы разбирают ровно настолько, чтобы два человека смогли протиснуться сквозь узкую, занозистую щель.

Они жмутся к стенам.

За ними наблюдают как сверху, со стен, так и снизу, из лагеря за выжженным полем. По сути, сейчас время перемирия, время хоронить мертвых, петь погребальные песни. Несмотря на это, не будь люди Гайоса столь израненными и не сократись их численность, они бы напали, а не зализывали раны. Конечно, напали бы. Пробежали бы по залитому кровью выжженному полю и попытались бы прикончить Одиссея с женой на месте. Но они не готовы, а если бы и были, все равно их лагерь намеренно разбили вне расстояния полета стрелы. За то время, что потребуется на сбор отряда для убийства двух скитальцев, раз за разом огибающих свою маленькую крепость, приготовления заметят, подадут сигнал тревоги и скитальцы поспешат укрыться за стенами.

Это не мешает Эвпейту с Полибием бушевать, требуя выставить больше часовых вокруг фермы, чтобы наблюдение было постоянным. «Что, если Одиссей действительно собирается сбежать? – вопрошают они. – Что, если они сейчас обратятся в бегство?»

«И куда же они побегут? – отвечает Гайос с каменным лицом, утомленно глядя на своих нанимателей. – В вашей власти пристани, дороги, море. Куда, по-вашему, может податься царь Итаки?»

Что ж, во время перемирия и погребальных песен, когда все не особо готовы к не совсем сражению, Пенелопа и Одиссей прогуливаются вокруг фермы.

За пределами стен меньше смердит кровью и смертью. Ветер доносит легкий запах моря. В лесу поют птицы; в лазурном небе плывут белоснежные облака. Прекрасный день, думает Пенелопа, чтобы босиком бродить в прохладной воде со своими поющими служанками, делиться историями о былых временах, о желаниях, в которых обычно не осмелилась бы сознаться.

По пути Пенелопа замирает, чтобы окинуть взглядом лежащую перед ней землю. Она наклоняется, чтобы пощупать почву, сухую и смешанную с пеплом, затем копает