Песнь Итаки - Клэр Норт

потеряют сознание при виде крови, они побегут, они все испортят! Используй их как… отвлекающий маневр, если уж на то пошло; мы все еще можем сбежать на Кефалонию и собрать там войско мужчин – войско мужчин, – но ты же не собираешься просто… просто… – Слабый взмах рукой, указывающий на все вокруг. На все это безумие.

– Они разбили спартанцев Менелая, – задумчиво говорит Одиссей, глядя куда-то в пространство, чуть выше и левее спокойных глаз жены. – Отогнали захватчиков. У них есть луки и стрелы, они хорошо организованны. Умеют прятаться, когда приказано, пришли сюда без страха, не чураются вида крови. А их командир… Я когда-то видел таких женщин. У них была царица, и, заслышав ее боевой рог, я обычно командовал своим людям отступать с тем, что успели добыть, не ввязываясь в стычки с ее наездницами. В конце концов ее убил Ахиллес. Никто не говорил этого вслух, конечно, но все согласились, что сделать это должен он. А мы все… придумывали множество причин, чтобы держаться подальше.

Приена помогала нести тело Пентесилеи на погребальный костер. Даже несмотря на то, что она видела гибель своей царицы, ей так и не удалось поверить, что это не какая-нибудь жестокая уловка, хитрая иллюзия, – возможно, тело, которое она несла, просто кукла, слепленная из воска и соломы, и ее царица вернется, выскочит из зарослей с мечом наголо, поблескивая золотыми украшениями на руках и груди: «А-ага, подруги! Как я вас провела! Это была всего лишь проверка! Эта война, эта жизнь, да все вокруг всего лишь проверка, которую жестокие боги устраивают ради собственного развлечения».

Даже отойдя прочь, Приена все равно может слышать слова Одиссея. Он специально повысил голос, говоря отчасти и для нее. Было бы неправдой сказать о Пентесилее больше, чем он сказал. Было бы ни к чему, по его собственному мнению, говорить меньше.

Телемах снова открывает и закрывает рот, и, наконец всплеснув в отчаянии руками, старательно не глядя в лицо матери, он приводит последний довод:

– Но, отец… Что, если люди узнают? Если люди узнают?! Если Менелай, если Орест, если они узнают… Ты же Одиссей!

Одиссей не идет в битву с женщинами и девушками.

Он и своим воинам в битве не рад; они в основном путаются под ногами. Так будут петь поэты. Цари мудрее и значительнее простых смертных, которые умирают за них. Именно этот яд льют поэты в уши слушателей.

– Песни поются теми и для тех, кто остается в живых, – отвечает Одиссей. – Поэты поют о мертвых лишь потому, что им велели живые. А значит, прежде всего нам надо выжить.

И на этом разговор окончен.

Лаэрт сплевывает на землю – своего рода согласие, сгусток слюны и слизи, призванный подчеркнуть значимость момента. Затем направляется к дому, бормоча на ходу: «Извините, извините… Невозможно попасть в собственный дом… Извините!» – пока лавирует среди заполнивших двор женщин.

Телемах не смотрит на мать.

Просто не может взглянуть на нее.

А она?

Она представляет, как берет его за руку.

Сжимает ее.

Говорит: «Телемах, я…

(А дальше что?)

Я сделала это ради тебя.

Все это ради тебя.

Я думала, что муж мой мертв, а царство…

Что царство?

Мне никогда не позволяли стать в нем царицей, по-настоящему. Никто не склонялся перед моей властью, никто не боялся моего имени. Я не была царицей Пенелопой, я была просто Пенелопой, женой Одиссея.

И что для меня Итака?

Ничто. Все это – ничто. Но здесь всегда был ты. Мой сын. Все это я делала для тебя, для твоего царства, для твоего дома. Все это я делала из любви к тебе. Я хотела, чтобы ты был в безопасности. Я думала, если я обеспечу твою безопасность, ты поймешь, как сильно я люблю тебя. Я так старалась, но никогда не находила верных слов, чтобы сказать об этом. Верного пути показать это. Слишком скоро – слишком – ты стал маленьким хозяином дома. Маленьким царевичем, наследником. Твой отец уплыл, и рядом не осталось мужчин, которые могли бы показать тебе, как принимать чью-то привязанность, как быть любимым, лишь бронзовые истуканы, для которых любовь женщины – это слабость, проклятие. Я не знала, как научить тебя быть любимым. Я сама не знала, как это – быть любимой, – чтобы научить кого-то еще. Мне так жаль, Телемах. Я должна была рассказать тебе. Должна была рассказать тебе все. Я просто сделала это слишком поздно. Все это – все – слишком поздно».

Эти слова ей следует сказать.

Но нет.

Ноги Эос качаются у нее перед глазами, и волосы ее теперь спутались, сбились в колтуны, слиплись от крови.

Кроме того, Телемах уже шагает прочь.

Его уже нет.

Глава 38

Однажды, в ту роковую ночь, когда троянцы бездумно сожгли корабли греков, осадивших их город, я стояла на вершине холма, разглядывая усеянное дымящимися обломками побережье, когда подошел мой брат Арес. По его броне плясали отблески пожара вперемешку с алыми рассветными бликами; ладони, наручи, руки почти до самых плеч у него были покрыты запекшейся кровью, а там, где ступала его нога, земля чернела и умирала. Ничего больше не росло на ней, кроме ярко-алых цветов с черной сердцевиной, которые, со временем засыхая, превращаются в сухие коричневые стебли, ломающиеся на зимнем ветру и, наконец, рассыпающиеся в прах. И лишь тогда земля начинает выздоравливать, но плоды ее еще долго отдают кровью.

Я даже не шевельнулась при его приближении, только крепче сжала щит и копье. Пусть иногда мы и скрещивали оружие в поединке, но ни он, ни я не собирались давать волю своей ярости под стенами этого города; даже Арес понимал, что лучше не рисковать расколоть землю, сталкиваясь с противником, равным по силе.

И потому мы просто стояли бок о бок и смотрели, как пируют вороны и чайки, пока наконец Арес, пожав плечами, не произнес:

– Теперь будет лучше. – Я подняла бровь в ожидании, собрав все терпение, чтобы дать ему возможность прояснить свои путаные мысли. Он задумался, а затем махнул рукой в сторону поднимающегося над побережьем дыма. – Они могли бы уплыть домой. Теперь это непросто. Теперь они должны победить. Или умереть. Даже твой любимый малыш Одиссей – даже ему теперь придется драться изо всех сил, раз уж отступать некуда.

– Это было глупо, – ответила я, покачав головой. – Именно по тем причинам, которые ты только что назвал.

Арес нахмурил мощный лоб, но, как всегда, не попросил объяснить или уточнить мои слова. Он не стремился проявлять любопытство.

У меня подобных трудностей нет. Мудрость должна вести войну с невежеством; в этом обе мои части сходятся.

– Я часто поражаюсь, братец, – задумчиво произнесла я, – почему после стольких колебаний в этой истории ты встал на сторону Трои. Они не поклоняются тебе так, как Аполлону, и всегда стремятся к завоеваниям через союзы и угрозы, нежели через настоящие войны. Я полагала, что ты больше благоволишь Агамемнону.

Арес пожал плечами, ничего не ответив.

– Возможно, дело в Афродите? – предположила я, поглядывая на него искоса. – Я знаю, что она питает особую привязанность к этому глупцу Парису, как, впрочем, и к собственному царевичу-полукровке, Энею. Может быть, это она… убедила тебя?

Для меня источником бесконечного раздражения служит тот факт, насколько убедительной может быть Афродита.

По-прежнему ничего.

– Может быть, тебя привлекли герои Греции, собравшиеся на эту битву? Может, ты хочешь уравновесить чаши весов, одолжив свою силу троянцам, и тем продлить войну? Но нет – это бы означало, что жалкие потуги простых смертных могут оказать влияние на твое решение…

Губы чуть искривились; что-то в моих словах ему не понравилось.

– Я, правда, думала, что ты выбрал Трою потому, что я выбрала