Песнь Итаки - Клэр Норт

греков, – добавила я со вздохом. – Равновесие… Хорошо, когда есть равновесие, и война – не война, если один противник намного мощнее другого и потому просто устраивает резню. Но и тебе, и мне известны последствия, если мы решим сразиться как боги, а не двигать смертные пешки на этом поле, смирив наши силы, так что… – Тут мой голос оборвался. Между нами повисло молчание. Я ждала, пока заговорит мой брат.

Наконец откуда-то из глубины его груди раздался ворчливый рокот. Медленно, как приливная волна, слова соскользнули с его губ:

– Не имеет значения.

Я молча ждала, не собираясь прерывать рассуждения бога войны.

– Не имеет значения, – повторил он увереннее, нащупав почву под ногами. – Греки, троянцы. Победа, поражение. За что они сражаются. Все это не имеет значения. Важно лишь то, что они сражаются. Битве неважно, зачем ты в нее вступил. Смерти неважно, из-за чего ты умер. Войне неважно, почему ты истекаешь кровью. Кровь истинна. Пламя истинно. Все остальное – это просто… – он преувеличенно округляет губы, с презрением проговаривая следующее слово, – истории. Для копья они не имеют значения. И меч не замрет, чтобы узнать, зачем ты здесь, прежде чем перерезать тебе глотку. Все эти… истории… рассказывают боги и люди… чтобы оправдать себя. А войне нет до них дела. Просто слова. Все это. Просто слова. И для меня они не имеют значения. Вот увидишь. Когда твои любимые умирают. Когда эти «герои», о которых ты так печешься, кричат в грязи. Тогда всем плевать на историю, которая здесь творится. За мгновения до смерти становится все равно, что ты о себе думал, кем ты себя считал. Все равно все умирают одинаково. Это война. Война честна. А честность – это мудрость. Радуйся, что в этом мире осталось что-то – хоть что-то – истинное.

Я кивнула, не глядя на него, и не потому, что согласилась. Я чувствовала его взгляд затылком, чувствовала, что его пальцы уже на полпути к мечу. Знала, как сильно он жаждал скрестить со мной оружие. Прежде я побеждала его хитростью и уловками, но и Арес способен учиться, и он учился и дважды не попадался на те же уловки. Но, так и не узнав, кто из нас сильнее, он горел желанием непременно это выяснить. Впрочем, я тоже не знала, кто из нас взял бы верх, решись мы драться до победного конца. Эта мысль приводила меня в ужас. И все еще приводит.

– Однажды, – с удивлением услышала я собственный голос, – я построю новый мир. Я построю город идей, и люди, отправляющиеся на битву за эти идеи, будут знать, что они убивают и умирают не за какого-нибудь безумного тирана, купающегося в крови. Не по велению сильнейшего, которого они сами боятся, не в угоду нелепым понятиям о чести и славе и не из необходимости доказать свою жестокость окружающим. Нет. Они отправятся в бой, будут проливать кровь и слезы ради истории – истории о лучшем мире, о мире, за который стоит умереть. И эта идея – она распространится через их истории, она разойдется вширь и вглубь; и убивая, и проливая кровь, они дадут силу этим историям; и это будет кровь не ради крови, но этой кровью увлажнятся рты поэтов, поющих о великих вещах. И однажды эти истории пройдут такой путь, покорят такие дали, что больше не будет нужды проливать кровь, не будет нужды сражаться: земля напитается кровью тех, кто умирал за нее, во славу их сложат песни и зажгут огни в новых храмах, храмах познания и мудрости. Не война ради войны, но война ради истории, ради мечты о мире, построенном заново. На эти уйдут века. А может быть, и тысячелетия. Но я это сделаю. И если для этого потребуется разрушить сам Олимп – что ж, быть посему.

Арес слушал.

И кивал.

Арес, казалось, – вот странно! – понимал!

А затем сказал:

– Ты проиграешь. Твои мудрецы. Твои хитрецы. Твои люди… с их идеями, с их словами, с их историями. Человек с мечом придет и перебьет их всех, и не потому, что его волнуют их слова, не потому, что его впечатлила какая-то… история. Какая-то… философия. А просто потому, что он может. Потому, что может. В шуме битвы, в грохоте щитов никому нет дела до историй. Здесь лишь клинок, кровь и смерть. Все твои поэты, все их идеи, все эти цари-философы. Все они перед лицом смерти обмочат штаны, умоляя, чтобы воин пришел и спас их. А когда воин придет, он будет сильным, а они слабыми, и они поблагодарят его за это. Поблагодарят за сапог, стоящий на их шеях. Таков естественный порядок вещей. Так всегда было. И будет. И ты это знаешь.

С этими словами он исчез, а я осталась стоять, дрожа, на берегу моря цвета крови.

Глава 39

На ферме Лаэрта Одиссей предлагает Приене обсудить с ним тактику и стратегию.

Она отвечает:

– Я отчитываюсь только перед царицей.

Он вежливо склоняет голову:

– Конечно.

Это удивляет Приену. Она думает, что, возможно, это уловка: Одиссей, известный своей хитростью, в глаза будет с улыбкой твердить «да, как мило», а сам тем временем попытается воткнуть нож в спину – но нет. Он приводит свою жену и не возражает, даже когда Приена требует, чтобы прочие из совета Пенелопы – жрица Анаит, служанка Автоноя, ее помощница Теодора и даже старая Семела – тоже присутствовали. Напротив, он уважительно кланяется каждой из них в отдельности, но дольше всего его взгляд задерживается на лице Автонои, пока наконец он не склоняет голову, что выглядит почти как… Приене трудно сказать наверняка… возможно, как своего рода извинение? Конечно, оно не имеет смысла. На то, чтобы добиться прощения от Автонои, потребуется целая жизнь, это будет очередной подвиг Геракла, а она уверена, что Одиссей ввязался в эту битву лишь для того, чтобы больше не пришлось совершать подвигов. Но все же…

Но все же.

Пальцы Автонои сжимаются на рукоятке ножа, висящего на бедре, и она отводит взгляд.

Несмотря на то что эти женщины вместе сражались, вместе управляли царством, теперь, когда среди них Одиссей, они молчат и неловко переминаются с ноги на ногу, ожидая, что он заговорит. Он, прочистив горло, обращается к Пенелопе:

– Моя царица?

На мгновение Пенелопа не меньше прочих удивлена предупредительностью его тона, тем, как одним вежливым жестом он уступает ей место и слово. Но это мгновение проходит, и она, чуть повернув голову так, чтобы видеть его лишь краем глаза, обращается к женщинам из своего совета.

– Итак, – говорит она, – Полибий и Эвпейт. Что мы можем предпринять?

Приена отводит взгляд от Одиссея. Было бы легче, думается ей, разговаривать без него, но пусть будет так. Пентесилея в свое время смирилась с присутствием в совете глупо хлопающих глазами троянцев, разглагольствующих о жестоких битвах и героических деяниях; Приена тоже это выдержит.

– Мы можем защитить эти стены, – заявляет она. – У них не хватит людей, чтобы пробиться сквозь рой наших стрел. Но это только временная мера. Они могут просто не нападать, дожидаясь подкрепления. Тогда их силы возрастут.

– А можем мы сделать вылазку? – спрашивает Одиссей. – Дать им бой?

Приена пытается уловить насмешливую снисходительность в его голосе – но нет. В нем лишь интерес, как у солдата, пытающегося понять, в какие войска попал, или у ремесленника, изучающего полезный инструмент.

– Мы не идем в бой напрямую, – отвечает она, сама не веря тому, как спокойно ей удается это произнести. – Мы заманиваем мужчин в ловушки. Расстреливаем издалека. Подавляем их числом. Если бы удалось заманить их в лес, там бы мы с ними разобрались, но тогда пришлось бы бросить ферму. Нам бы лучше подманить их на расстояние полета стрелы, чем встречаться лицом к лицу.

– Ночной набег? – уточняет он, словно они обсуждают рытье нового колодца. – Сожжем их лагерь и проверим, скольких удастся перебить во сне?

– Можно попробовать.