Песнь Итаки - Клэр Норт

Но они выставляют караульных каждую ночь, а теперь, увидев, что на ферме появились мы, удвоят посты. Я была бы рада, царь, окажись наши враги глупцами и олухами. К сожалению, это не так.

– Судя по моему опыту, мужчины обычно не опасаются женщин. Что, если они все-таки решатся напасть? – предполагает Анаит.

– Можно лишь надеяться, что им хватит глупости пойти на нас, – отвечает Приена. – Я приказала лучницам ждать внизу, не поднимаясь на стены, чтобы скрыть нашу численность и силу. Может, они решат, что мы просто… прибежали за помощью и защитой?

Это с трудом укладывается в ее голове. Кто же, глядя на женщину, лишившуюся всего и уже не заботящуюся даже о собственной сохранности, не считает ее опасной? А с другой стороны, Приена видела, как матери, дочери, вдовы ложились на прибрежный песок, готовые умереть, ведь, потеряв все, они лишились также и части души, той, что кричит: «Вставай, вставай и борись! Вставай и борись!» И она понимает, что это самая страшная жестокость, которую воинствующие мужчины могут сотворить с женщинами, за которыми охотятся.

Я скольжу пальцами по ее щеке, и на мгновение кажется, будто она почти ощущает мое присутствие, подается к руке, словно кошка.

– Командир, – Одиссей кивает Приене, почти что кланяется, подняв руку ладонью к ней, – это твои воины. Что бы ты посоветовала нам сделать?

Приена так удивлена, что не сразу находится с ответом.

– Мы можем переждать одну ночь. Подлатать ваших раненых, посмотреть, удастся ли заставить врагов напасть. А если они к нам не пойдут… тогда и подумаем, стоит ли идти к ним.

Одиссей склоняет голову. Приена смотрит на Пенелопу и видит, что ее царица едва не пожимает плечами. Ей так же непонятно, как относиться к почтительности царя, как и всем прочим в этой комнате. Приена качает головой. Это не ее проблема. Мужья и цари – головоломки для других женщин.

Глава 40

День перетекает в вечер, а вечер – в ночь.

Женщины сидят у костров в центре двора Лаэрта, едят и поют.

Сначала они не решаются петь. Ведь здесь повсюду мужчины – и не просто мужчины, а приближенные царя, мужчины, наделенные властью, – и на стенах, и в дверях дома. Они не привыкли слышать, как женщины поют что-то кроме причитаний по мертвым, ритуального плача. Приена этого не понимает. На ее родине женщины и мужчины пели вместе – в такой музыке, могла бы объяснить она, намного больше гармонии. Удивительно, что вы, греки, не решаетесь попробовать.

Приене нравится, когда ее женщины поют. Она надеется, что это пение смутит греков, что встали лагерем на другой стороне выжженного поля. Надеется, что они начнут гадать, что за странные создания ступили под сень этих стен, и, может быть, даже недооценят женщин, нашедших приют на ферме. Еще ей хотелось бы, чтобы они продолжали петь, а когда замолкнут, она велит притушить огни и прикажет женщинам затаиться в надежде, что тишина приманит врагов, заставив их совершить что-нибудь необдуманное.

Но и это не все.

Если по секрету – это далеко не все.

Приене просто нравятся песни женщин. Иногда, пусть и очень редко, она даже вплетает свой голос в их хор. Она поет эти песни – чужие песни – плохо. Ей кажется, что голос у нее как у полузадушенной ящерицы. Но никому, похоже, нет до этого дела, и это… приятно… Общее дело, для всех, никак не связанное с драками, убийствами, кровью и поражениями.

В этом я ей завидую. Богине не пристало завидовать смертным, но я достаточно мудра, чтобы открыто заглянуть в мрачные глубины моей бунтующей души.

Петь начинает Анаит, жрица Артемиды. Она так долго жила вдали от мужчин, что теперь почти не обращает внимания на их присутствие. Кроме того, она считает, что ее богине понравится песня, спетая в ее честь, а это важнее, чем разинутые рты этого якобы царя и его потрепанного воинства. И поэтому она заводит песню о лесе, в которой воздается хвала и кабану, и стреле, сразившей его, а женское воинство Приены, успев за проведенное в храме Артемиды время запомнить и мелодию, и слова, потихоньку присоединяется к ней.

Я оглядываюсь вокруг и вижу ее. Артемида не любит стены и фермы, превращающие дикие леса в пахотные земли. Но ради этой песни, спетой в такую ночь, она пришла и теперь сидит на корточках на крыше фермы, положив руки на голые колени, пристроив рядом верный лук, и слушает мелодию, звучащую в ее честь. Я устраиваюсь неподалеку от нее – не настолько близко, чтобы помешать ей наслаждаться, но достаточно, чтобы быть услышанной, не повышая голоса.

Телемах стоит на стене, спиной ко двору, лицом к лагерю врагов. Остальные караульные оборачиваются взглянуть, некоторые даже улыбаются, услышав непривычное пение, но не он. Он не станет отвлекаться от своих обязанностей, чтобы послушать глупое женское щебетание. Он не снизойдет даже взглянуть на этих девчонок и старух, которые, как предполагается, станут его спасителями. В их присутствии реальность не соответствует истории, в которой он сам себе придумал, кем и чем он должен стать.

За песней Анаит следует другая. Теодора поет, выбрав мелодию побойчее, песенку, которую рыбачки поют, когда чинят сети, – несколько коротких куплетов и повторяющийся припев, который звучит все громче и нелепее с каждым новым повторением. Артемида покачивается ей в такт, с весельем почти нарочитым, в пику утонченному вкусу ее братца Аполлона. Бог музыки всегда понимал, что истории – это оружие, способное как отпугнуть, так и привлечь людей.

Я не пою, не покачиваюсь и не демонстрирую удовольствия или неудовольствия, как и ничего другого. Я – скала, я – полуночное небо. Наверное, я проклята, что бы это ни значило для той, кто уже абсолютно одинок.

Лаэрт храпит на охапке соломы. Теперь, когда здесь женщины, он спит, как толстый, разбалованный пес, совершенно беззаботно.

Автоноя сидит у огня, прижавшись плечом к соседке. Она мало говорит, совсем не смеется, лишь раз мрачно улыбнувшись услышанной шутке, и не поет.

Теодора, взяв Приену за руку, что-то нашептывает ей на ухо.

Приена, улыбнувшись, шепчет в ответ. Еще много лет после Трои каждая улыбка была для нее непривычным действием, как для человека, осознавшего, что он дышит, и теперь почти неспособного сосредоточиться ни на чем другом, кроме медленного, размеренного дыхания. Но в последние годы это изменилось. Сейчас Приена иногда обнаруживает, что улыбается, даже не замечая этого.

Когда луна начинает свой путь к горизонту, Пенелопа отправляется в кровать.

Конечно, кровати как таковой у нее теперь нет, и она, как и ее свекор, спит прямо на полу, подложив под голову охапку соломы и укрывшись грубым плащом из неокрашенной шерсти. Она без особого рвения попыталась смыть кровь с платья, но в колодце воды немного, да и та нужна для того, чтобы напоить женщин, а не для стирки, и поэтому она укладывается спать, махнув рукой на алые пятна, испачкавшие подол. Здесь сегодня будут спать и другие: Теодора уже назначила караульных и тех, кто будет сидеть в засаде под стенами фермы с луками наготове, и тех, кто будет отдыхать, привалившись спиной к спине товарки. Но не сейчас. Сейчас в комнате никого, кроме царицы, укладывающейся спать.

Почти.

В дверях стоит Одиссей.

Она замечает его не сразу, поскольку занята попытками соорудить из жалкой охапки соломы, имеющейся в ее распоряжении, подобие подушки. Тут он открывает рот, намереваясь сказать что-то, сам не зная что, но даже этот легкий вдох привлекает ее внимание, заставляя подскочить, шаря рукой в поисках ножа.

На мгновение они так и замирают.

Он – в дверях, она – у импровизированной кровати в темноте пустой комнаты.

Она ничего не говорит, даже не шевелится.

Когда она в прошлый раз укладывалась здесь спать, ее покой нарушили жестокие захватчики; и она подумала, что, вероятно, умрет на этом самом месте. И с удивлением поняла, что успела привыкнуть к этой мысли, и она теперь не имеет особого значения.