Песнь Итаки - Клэр Норт

Морские недра раскрываются, опять – опять Эврилох тонет, хватаясь за воздух, Полит завывает, когда мачта корабля ломается пополам. Одиссей помнит запах мяса, говядины, то, как вращались в глазницах глаза быков Гелиоса, смотрящих прямо на него из пламени.

– Уверен, – повторяет. – Абсолютно. Они умерли. Я выжил.

Пенелопа думает, что тут, похоже, какая-то тайна, может быть, даже убийство. Гадает, как смогут воспеть это поэты, если все-таки сложат свои баллады.

– Значит, ты был… один, когда блуждал в море?

– Некоторое время. Не все.

– И ты сходил с ума?

Она задает вопрос так, словно речь идет о легком недомогании; неудобно вросшем под кожу ногте или крошечной, едва различимой царапине.

Одиссей размышляет над ее вопросом со спокойствием человека, уже не раз задававшегося им.

– Не уверен, – отвечает он наконец. – На каждом новом этапе пути, казалось, я оборачивался посмотреть на того, кем был когда-то, и видел незнакомца. Кем был тот человек, что уплыл в Трою? Я не помню. Я помню его поступки как свои собственные. И все же они от меня далеки, словно пьеса в голове, проигранная снова и снова, а не реальная жизнь. Когда меня нашла дочь царя Алкиноя, у меня снова появилось ощущение, что я изменился, стал тем, кто требовался для этой встречи. А когда я вернулся домой и убил женихов, это опять был другой человек, который делал то, что считал необходимым для выживания. Возможно, теперь только это и осталось. Когда море забрало все остальное, единственное, что остается, – это сам человек и его желание выжить. Ни души. Ни характера, который стоил бы упоминания. Просто плоть, которая все еще держится.

И это самые правдивые слова из всех, что Одиссей сказал за свою жизнь. Он поражен тем, как легко ему это далось. И подозревает, что женские разговоры вокруг могли оказаться заразительными.

А Пенелопа думает, что и она когда-то была веселой девчонкой; женой, заботящейся о своем муже. Матерью, радующейся лепетанию сына. И все это прошло. Все отодвинуто на задний план по необходимости.

– Сейчас твоя смерть совершенно бесполезна, – произносит она наконец. – После всего этого. После нее установить порядок на острове станет… еще сложнее. Конечно, ты можешь получить смертельную рану, если уж так нужно, но тебе придется цепляться за жизнь, пока поэты не споют про установившийся на Итаке мир, про храбро сражавшегося Телемаха, по праву занявшего трон, а уж потом про Одиссея, умершего счастливым в кругу семьи. А если ты вдруг погибнешь сегодня, это будет ужасно неудобно.

Одиссей изо всех сил старается не смотреть на нее, не прерывать наблюдения за войском Приены, собирающимся у ворот.

– А что, если я не умру и не получу смертельную рану? Если проживу, скажем… еще шесть лун или десять, а может, и несколько лет сверх того?

– С политической точки зрения это тоже будет неплохо, – отвечает она, серьезная, как жрец у жертвенника, резкая, как нож, вспарывающий горло белому быку. – Само собой, сила твоего имени не сможет защищать Итаку вечно. Но если она подарит нам еще пару мирных лет, у нас появится время обзавестись настоящим войском из мужчин, закованных в бронзу, увеличить флот, укрепить связи с союзниками и друзьями, которые жалели меня, а вот с тобой будут договариваться по-честному и прочее и прочее. Так что, если не можешь умереть смертью героя, достойной легенд, я бы попросила тебя пожить по крайней мере до тех пор, пока мы не добьемся реального мира, чтобы суметь защитить остров в отдаленном будущем, когда тебя не станет по естественным причинам.

«Это значит, что ты любишь меня?» – грохочет сердце Одиссея.

И мягче, лейтмотивом: «Это значит, что ты сможешь меня простить?»

– Я бы попросил твоего благословения, – говорит он вслух. – Но боюсь, ты не захочешь его дать.

– Я это только что сделала, – отвечает она. – Думаю, ты скоро поймешь, что так и есть.

Наконец муж поворачивается к жене. Она смотрит ему в глаза и коротко кивает. Именно так она и выглядела, мелькает у него мысль, когда он уплывал в Трою так много лет назад. Не было слез, рыданий на пристани. Она – царевна Спарты и понимает, что есть вещи, которые необходимо сделать.

– Моя госпожа, – произносит он.

– Одиссей, – отвечает она.

Как странно слышать собственное имя, произнесенное таким образом, думает он. Не как проклятие – человеку, разрушившему город. Не как крик отчаяния – капитану, наблюдавшему, как тонут его люди. Не с неизбывной тоской – тому, кто уплывает с острова влюбленной волшебницы, не из уст пораженных царей, к чьим берегам выносило его море, оборванного и измученного.

«Одиссей! – кричит призрак Агамемнона. – Берегись всех жен!»

«Одиссей, – стонет дух Ахиллеса. – Я бы лучше прожил скромную жизнь, чем блуждать сейчас по мрачным полям мира мертвых».

А в устах Пенелопы это просто имя.

«Как странно, – думает он, – когда у тебя просто есть имя».

Затем берет свой лук, кивает жене на прощание и присоединяется к женщинам, готовящимся к битве.

Глава 42

Ворота немного приоткрываются на закате.

Женщины выскальзывают наружу.

Около двадцати остаются внутри, притаившись у стен, готовые взобраться по лестницам и стрелять по команде.

Еще тридцать – и с ними Одиссей – выходят на выжженное поле с видом на войско Гайоса. Приена и Теодора возглавляют отряд. Анаит и Пенелопа стоят на стене в компании Телемаха.

– Я должен быть рядом с тобой, отец! – горячится он.

– Нет, сын, – отвечает Одиссей. – Что бы ни случилось, Итаке нужен царь.

А затем, в момент просветления, добавляет то, что, по его мнению, произносить не следует, однако это жизненно важно:

– Слушай мать. Она знает, как управлять этим островом.

Телемах возмущенно вскидывается, но не решается возражать отцу накануне битвы, да и вообще, а потому послушно возвращается на стену наблюдать.

Эвпейта с Полибием вызывают из их шатров в тот же момент, как открываются ворота, и еще до того, как все женщины выходят на поле, Гайос успевает выстроить своих людей в ряд. Они занимают позицию, выставив перед собой щиты как признание мощи луков в женских руках, но не приближаются несмотря на то, что ворота фермы остаются открытыми за спиной Приены.

– Ну? – рычит Эвпейт, видя, что мужчины замерли, терпеливо дожидаясь команды своего военачальника. – Они же просто… просто женщины! Ворота открыты! Чего вы ждете?

Гайос цокает языком. Он работал на многих хозяев по всей Греции и, по правде сказать, предпочитает воинов, которые все понимают без объяснений, или обычных граждан, признающих собственное невежество и позволяющих ему поступать так, как он сочтет нужным. Полибий и Эвпейт не те и не другие, но он пытается относиться к ним с большим сочувствием, помня о том, как погибли их сыновья.

– Они хотят, чтобы мы подошли на расстояние выстрела со стен, – отвечает он, скрестив руки на сияющей бронзой груди. – Их лучники ждут внизу, а они планируют сбежать и укрыться за воротами, как только мы подойдем достаточно близко.

– Но… но они же женщины! – Эвпейт пытается донести эту мысль, заставить тупоголового командира понять.

Гайос никогда не видел Пентесилею в бою, в основном потому, что его командир, прямо как Одиссей, считал разумным держаться подальше от царицы-воительницы и ее племени кочевников. И Гайос, будучи простым солдатом под Троей, очень ценил эту стратегическую прозорливость.

– Рассредоточьтесь, – командует он своим людям. – Разомкните строй. Пусть им будет сложнее целиться. Не позволяйте им сбивать вас в кучу и не поддавайтесь желанию кинуться в атаку. Стрелы у них рано или поздно закончатся. Держите позиции.

Его люди послушно выстраиваются в длинную линию вдоль края поля, подняв щиты и опустив подбородки. Высокие мужчины пытаются съежиться; крупные, внезапно вспомнив про голые икры и незащищенные шеи, гадают, насколько умело обращается с луком Одиссей и его странный отряд охотниц.

На другой стороне поля Приена, наблюдающая за ними, вздыхает.

– Не глупы. В отличие от обычных греков.

– Наверное, нам все равно стоит попытаться их спровоцировать, –