Песнь Итаки - Клэр Норт

Со стены сперва обрушивается град стрел, а затем, когда таран подносят поближе, – камней.

Приена прохаживается вдоль рядов женщин, подбадривая, напоминая о том, чему их учила: найти свою цель, расслабиться и выпустить стрелу. Пока таран тащат к воротам, женщины закидывают его горящими факелами, пытаясь поджечь крышу, за которой прячутся атакующие.

Гайос это предусмотрел и велел обтянуть доски мокрыми шкурами, гасящими пламя. Но Приена велит женщинам продолжать, в то время как лучшие лучницы выстраиваются по бокам, пытаясь подстрелить мужчин, которые прячутся под тлеющей крышей раскачивающегося перед воротами тарана.

Первым умирает наемник из Патры. Он решил присоединиться к войску Эвпейта, поскольку тот обещал хорошие деньги и казалось, что победа у них в руках. Он сражен стрелой из лука Семелы, и его тело тут же отталкивает прочь парень, каких-то три часа назад пивший с ним вино и называвший его приятелем, а теперь спешащий занять его место под крышей тарана. Следующим встречает смерть один из пращников, который был немного знаком с Эвримахом, считал того неплохим парнем – по местным невысоким стандартам – и отправился на битву больше потому, что его товарищам это было важно, а он не хотел их подвести. Он падает, не успев выпустить свой первый камень, но умирает не сразу.

Ранений становится все больше: от летящих щепок и обломков камней. Из женщин первой умирает Эвника, отец которой как раз и был среди тех, кто пал от киконского меча после того, как отказался отпустить полуголую женщину, которую за волосы тащил на один из спешно отчаливающих итакийских кораблей. Эвника никогда не видела своего отца, да и Одиссей уже не вспомнит его имени. Ее поразила стрела, пущенная мятежником, знавшим, что Амфином – хороший человек, который мог стать достойным царем и который пришел бы в ужас от необходимости воевать с женщинами и девочками. Странные времена настали…

Женщины на стенах не прекращают стрелять, когда Эвника падает.

Они не смотрят на ее тело, не произносят ее имени.

Это сломало бы их, а сейчас не время для слабости, и они не позволяют ее себе.

Но к ней кидаются Автоноя с Анаит, которые, заметив неестественный наклон головы и пробившую грудь стрелу, выдергивают древко, закрывают девочке глаза и спускают тело вниз, шепча молитву, а затем возвращаются во двор, чтобы продолжить подавать горящие факелы женщинам на стенах.

Крыша тарана начинает тлеть там, где подсохшие шкуры сворачиваются, обугливаясь и открыв огню путь к доскам, на которых тот охотно разгорается. Но недостаточно быстро, увы – недостаточно. Таран снова, снова и снова бьет по воротам, отскакивая от трещащих досок. Лаэрт зовет на помощь, и Телемах с тремя товарищами налегают плечами на баррикаду из досок и мебели, устроенную у ворот. Как странно, думает Телемах, что он здесь, внизу, пытается удержать ворота, а не на стенах, бросает камни. И решает, если удастся выжить, обязательно научиться стрелять из лука.

На стенах Одиссей выбирает цель, спускает тетиву.

Падает пращник, за ним еще один. Третья стрела пробивает щит, которым от нее защищаются; четвертая, зацепив край переносного заслона, пролетает мимо неприкрытого плеча, в которое царь надеялся попасть. У него остается пять стрел. Он смотрит на женщин вокруг. У одних в колчане еще дюжина стрел; у других осталось всего три или четыре, и они начинают швырять камни и горящие деревяшки в приближающихся врагов. Слева от него Теодора швыряет очередной камень и уворачивается, когда вражеский снаряд пролетает у уха. Внизу Одиссей замечает жену, которая спешит к трещащей баррикаде, чтобы встать рядом с Лаэртом, подпирая ее плечом, и понимает, что время вышло: воротам долго не продержаться.

Приена тоже это понимает – она уже во дворе, собирает тех женщин, у кого нет луков или закончились стрелы, выстраивая их фалангой перед ломающейся преградой. Ей удается выстроить женщин в два ряда, семеро в каждом, ощетинившихся охотничьими копьями.

– Если враг схватит древко вашего копья, соседка проткнет врага! – громогласно объясняет она. – Не дайте им ухватиться! Не подпускайте их к себе!

Одиссею доводилось слышать и более вдохновляющие речи, но эта весьма практична.

Ворота содрогаются, раздается хруст, и, обрушивая груду сваленной перед ними мебели, створки начинают прогибаться внутрь. Дым и пламя охватывают таран – слишком поздно. Одиссей проскальзывает за спиной у Теодоры, поднимающей лук, слышит стон женщины, в которую прилетел камень: теперь она сидит, свесив ноги с края помоста, и на ее губах кровь. Он спускается, чтобы присоединиться к воительницам, выстроившимся у ворот, и, встав рядом с луком на изготовку, рычит:

– Пенелопа! Ворота сейчас рухнут!

И понимает, что впервые назвал жену по имени, а та отреагировала так, словно это… естественно. Она отбегает от баррикады, когда та, под напором уже пылающего тарана, обрушивается назад; Лаэрт повторяет ее маневр. Телемах успевает отскочить, едва не оказавшись под завалом из обломков, когда ворота распахиваются, щетинясь расколотыми створками и вырванными петлями, и по ту сторону возникают вычерненные копотью лица и поблескивающие наконечники копий.

Баррикада, хоть и не удержала ворота закрытыми, тем не менее замедляет врагов, пытающихся пробраться внутрь. Одиссею хватает времени, чтобы тщательно прицелиться в вырвавшегося вперед воина и послать стрелу ему в грудь прямо сквозь металл доспеха. Тело погибшего становится еще одним препятствием, которое нападающим нужно преодолеть, отбросить в сторону, чтобы попасть во двор. Одиссей убивает и того, кто идет следом, и еще одного, и еще, но сколько бы тел он ни добавлял к заграждению, дыра, проделанная разбитыми створками, ширится, и теперь уже не один, а два или три воина могут протиснуться сквозь преграду из обломков дерева, стоящую между ними и двором.

Одиссей, сунув руку в колчан, понимает, что стрел больше не осталось. Поэтому, пока женщины двигаются ближе к воротам, тыкая в дыру копьями, чтобы преградить путь нападающим, он встает слева от них с мечом, чтобы полоснуть любую руку, палец или колено, оказавшееся поблизости. Приена встает напротив, держа по мечу в каждой руке. Женщины, выстроившись в ряд, успешно перекрывают ворота, и некоторое время битва так и идет: нападающие размахивают копьями, натыкающимися на раскачивающееся в руках женщин оружие, и каждая сторона пытается отвоевать у другой хоть несколько драгоценных шагов.

Пылающий таран теперь стал для нападающих проблемой, препятствием, которое ограничивает количество людей, проходящих сквозь им же пробитую дыру. Его пытаются оттащить назад, чтобы увеличить просвет, в который могут протискиваться воины, но едкий дым режет глаза и забивает горло, закрывает проем ворот зудящим, удушливым облаком, в котором ничего не видно и тяжело сражаться.

Падает еще одна женщина, следом еще один мужчина.

Оба никогда прежде не убивали.

А сюда пришли потому, что не видели другого выбора. Они искали и искали, но им не хватило мудрости – миру, в котором они жили, не хватило мудрости, – и потому сейчас они погибают в чужой битве.

Я подхватываю их, когда они падают, вкладывая прямо в сердца слова: «Твое сражение окончено. Твоя смерть не будет напрасной».

И это все, что мое застывшее сердце может дать им.

Артемида помогает Мирене прицелиться, когда та направляет лук на стрелка внизу, и шепчет: «Его склюют вороны». Стрела летит, и еще один человек умирает. Я кидаю взгляд на горящий таран, теперь уже полностью объятый пламенем, и на мгновение вижу Ареса, стоящего рядом с ним с поднятым лицом, купающегося в огне и даже высунувшего язык, словно в попытке выпить разлетающиеся языки пламени и искры. Он явился сюда не ради Итаки, не ради западных островов или Одиссея и даже не ради будущего любого из царств. Ему нет разницы, женщины сражаются или мужчины, все равно – кто будет жить, а кто умрет. Он здесь лишь потому, что тут все пылает, а он любит пламя.

Я перехватываю готовую дрогнуть руку женщины с копьем, заставляю ее поставить ноги шире, перенести вес на бедра, рычу: «Стоять!»