Песнь Итаки - Клэр Норт

Ей хочется обнять его.

Прижать к себе, и кричать, и молить, упасть на колени и твердить: «Живи, дитя мое, живи. Живи. Живи».

На мгновение она раздумывает над этим, но есть ли смысл? Возможно, в старости ей будет чуть легче на душе оттого, что она сделала все возможное для спасения сына; но это недостаточная причина с учетом того, что все ее попытки обречены на провал. А это просто небольшой спектакль, нужный для ее же удобства, для ее чувства собственной значимости. В нем нет ни капли искренности.

И потому Пенелопа, потуже запахнув грязный плащ на плечах, еще раз кивает семье на прощание, подзывает к себе Автоною и еще нескольких женщин, а затем в самый темный ночной час взбирается на стену фермы.

У ворот, смотрящих на лагерь, Одиссей собирает оставшихся женщин. Они убрали некоторые обломки, чтобы получился маленький проход во внешний мир, где все еще пышет жаром таран, где останки Приены все еще тлеют на обожженной земле. Они несут факелы, привлекая внимание. Петь начинает Анаит. Жрица Артемиды не учила погребальных песен островов на службе своей богине – Артемида не считает смерть таким уж важным или заметным событием, – но она все же женщина Итаки. Женщинам Итаки многое известно о горе.

Они вплетают голоса в мелодию и поют.

Поют о нарушенных обещаниях и потерянных жизнях.

О скорбящих вдовах.

Об обманутых женах.

О дочерях, брошенных умирать с разбитым сердцем.

Одиссей с Телемахом молчат. Они не знают этих песен. Царские поэты – все сплошь мужчины и поют то, что им велят другие мужчины. Не принято, чтобы женщины и рабы имели отношение к музыке. Ведь так можно предположить, что у них есть и душа, полная печали, и собственная история, как у какого-нибудь царевича, сидящего у золотого трона.

В лагере Полибия и Эвпейта солдаты слушают.

Они тоже никогда не слышали этих песен.

«Как странно, – думают они, – что в голосах женщин таятся такие секреты».

Артемида стоит рядом со мной на стене. Все лицо у нее измазано кровью и пеплом, побелевшие пальцы крепко сжимают лук. Я кидаю взгляд на лес за ее спиной, вижу, как поднимается туман, густой, плотный туман, и понимаю, что это ее рук дело.

– Спасибо, – произношу я наконец, опуская взгляд на поющих женщин внизу.

– Я здесь не ради него, – отрезает она, сверкнув глазами на Одиссея. – Когда все закончится, я покину эти острова.

– Понятно.

– Ну, и стоит оно того? – требовательно спрашивает она. – Он того стоит?

Я надолго задумываюсь, прежде чем ответить, но, когда отвечаю, смотрю прямо на сестру.

– Нет, – признаю. – Не стоит. Но он – наименее отвратительный из найденных мной вариантов в это время, пока мир не изменится. Пока все в этом мире не будет построено заново. Его история – все, что у меня есть.

Она хмурится сильнее, но не уходит, и туман становится все плотнее, обнимая догорающий таран, стену и взбирающиеся на нее тени – Автоною с Пенелопой, скрытых тьмой.

Артемида, стоя рядом со мной, излучает тепло, дышит ровно, едва слышно.

– Я сражалась… так долго, – бормочу я, когда туман добирается и до нас. – Я сделала все, что в моих силах, чтобы стать… значимой. Чтобы мир вокруг меня стал мудрее, чтобы мудрость была важнее войны. Я проиграла. Люди сражаются и умирают, и все ради чего? Слава, власть, ненависть и гордыня – и ничего больше. У богов и царей одни и те же истории, и в этих историях почетно умереть ради чьей-то гордыни и правильно возносить хвалу за цепи на шее любого ребенка, который родился не в царской семье. И тогда я подумала… если не выходит получить власть при помощи мудрости, или милосердия, или справедливости, тогда, наверное, следует взять ее другим способом. Возможно, если я уподоблюсь этим жестоким кровожадным мужчинам, все получится? И я изгнала из сердца все мечты о нежности, страсти, участии или доброте. Я отказалась от дружбы, опасаясь предательства, избегала любви как опасности, карала женщин за то же, что и мужчины, отрицала свое одиночество и скрывала страхи.

Яд. Все это. Яд. Но и этого оказалось мало. Я слишком жестока, чтобы меня любили женщины, и слишком мягка, чтобы мужчины соизволили одарить меня уважением. И куда меня это привело? Почему я пала так низко, что ради признания мужчин, ради их поклонения моей божественной силе мне придется стать частью его истории? – Я без капли злости или одобрения, просто констатируя факт, указываю копьем на Одиссея, единственного молчащего среди поющих женщин. – Моя сила должна была расколоть мир, разрушить дворцы и возвести их заново. Но не как сила богини-похожей-на-мужчину, а как сила женщины, оружие женщины, мудрость женщины. Но мне не удалось этого добиться. И теперь приходится выкручиваться. Приходится подстраиваться под чужие рамки, придумывать чужую историю, в которой вся слава достанется ему. Обычному мужчине. Жалкому смертному. Его будут называть мудрым. Его историю будут рассказывать из века в век. История Одиссея – это последнее, самое мощное оружие, что осталось у Афины. Ведь следом за его именем всегда будет звучать мое. И это единственная сила, что у меня есть.

Артемида слушает.

Размышляет.

Качает головой.

– Если твоя история важнее них, – взмах подбородком в сторону женщин, поющих внизу, – тогда она ничего не стоит.

С этими словами госпожа леса уходит, растворяясь в ночи, которая охотно принимает ее в свои объятия, пока туман поднимается над измученной землей.

У ворот фермы женщины поют, поднимая вверх факелы.

В лагере Эвпейта и Полибия мужчины слушают, погрузившись в молчание, песни, которые никогда прежде не слышали.

Шпионы, следящие за фермой, тоже слушают, позабыв о своих обязанностях, чувствуя холодное касание тумана на коже.

Мне не нужно прибегать к своей божественной силе, ведь Артемида уже обо всем позаботилась, и в плотном покрывале тумана, укрывшем ночь, Пенелопа, Автоноя и еще три женщины леса спускаются по веревке со стены и ускользают во тьму.

Глава 46

С наступлением рассвета люди Гайоса уже выстроены.

Ворота фермы Лаэрта разбиты и едва закрываются. Земля вокруг залита кровью, взрыта стрелами.

Дым погребального костра все еще вьется в сером утреннем воздухе. Женщины выстроились на стенах с колчанами на бедрах и полосами сажи на лицах.

Эта битва будет кровавой – но недолгой.

Полибий с Эвпейтом стоят позади своего поредевшего войска, скрестив на груди руки и высоко подняв головы. Гайосу кажется, что Полибий не ел уже три дня, и ни разу за это время воин не видел, как тот пьет. То же самое, вероятно, касается и Эвпейта, но того питает нечто большее, чем просто еда и вода.

– Последняя битва, – говорит Гайос своим солдатам. – Смертельная…

Его прерывает дозорный, подающий сигнал тревоги.

Гайос оборачивается, чтобы посмотреть на ее причину.

Из разбитых ворот выходит мужчина.

Узнать его не составляет труда. Не то чтобы Гайос знал его в лицо или часто видел его коренастую волосатую фигуру, просто манера мужчины нести себя, даже по этому кровавому полю, мгновенно узнаваема.

Он идет как воин, устало встретивший новый рассвет; но есть в нем некое величие, от которого так просто не избавиться.

Одиссей, с мечом на поясе, но без шлема на голове, неторопливо отходит от фермы на расстояние выстрела и останавливается в одиночестве. У него за спиной в воротах стоят его отец и сын, оба вооруженные; они наблюдают, находясь вне пределов слышимости.

– Это Одиссей, – шипит Эвпейт. – Это он! Убейте его!

– Что он делает? – недоумевает Полибий. – Почему стоит там?

– Он хочет переговоров, – пораженно бормочет Гайос, не в силах поверить в это. – Хочет сдаться в плен.

– Никакого плена, – рычит Эвпейт. – Никакой пощады!

Гайос смотрит на двух отцов, затем на своих выстроившихся воинов. И вдруг понимает, что большинство убитых им под Троей уже сложили оружие, уже стояли на коленях