Песнь Итаки - Клэр Норт

Теперь он начинает кое-что понимать.

И боится этого понимания. Прячется от него. Он, конечно, любопытный человек. Неординарный. Сирены, сирены, они всё еще поют для него! Никогда ему не избавиться от их кошмарных криков, и он гордится этими мучениями. Но все же… подобное любопытство может привести к тому, что он окажется человеком, которым не хотел бы себя считать. Подобное любопытство может заставить посмотреть на все с другой точки зрения, и тогда женщина, кричащая «нет, пожалуйста, нет»… Эти мысли вызывают у него тошноту. Они ужасают его. И ему трудно не гадать: если игры воображения едва не разрывают его пополам, насколько чудовищный след оставил он в жизни тех, с кем пересеклись его пути?

Он не может представить.

Не осмеливается вообразить.

Так и умрет, не набравшись храбрости заглянуть внутрь себя, как и большинство героев.

Пенелопа тоже не готова задуматься над некоторыми вопросами.

К примеру: сможет ли она жить рядом с человеком, решившим, что женская плоть успешно заменит сундуки с золотом?

Сможет ли она позволить прикоснуться к себе человеку, как-то раз в разгар любовных утех со слезами на глазах и комком ужаса в горле сжавшему горло Калипсо руками, а затем удивляющемуся, почему нимфа смеется, ведь обычный смертный уже испустил бы дух?

Верит ли она в искупление?

Понимает ли он, что жаждет получить искупление?

Верит ли она тому, что он говорит?

Пенелопа не задумывается ни над одним из этих вопросов. Намеренно и тщательно избегает их, потому что сейчас подобные размышления ей ничем не помогут. Реальность такова, что, если они выживут, ей придется делать то, что она должна.

На мгновение она прикрывает глаза, подумав, что начинает самую малость понимать суть трудностей ее двоюродной сестрицы Елены. Елена не издала ни звука в ту первую ночь, когда Менелай забрал ее из Трои, когда швырнул ее на палубу отплывающего корабля, все еще в крови, пятнающей ее обнаженную кожу. Когда заявил: «Покажи мне, что ты делала для Париса, покажи, что он любил»; когда рычал: «Скажи, что ты счастлива теперь, когда тебя имеет настоящий грек, скажи спасибо, скажи спасибо!» И она твердила: «Спасибо, спасибо, спасибо», пока он… А по возвращении в Спарту?

По возвращении в Спарту она сидела у его трона в главном зале и улыбалась, и говорила: «О, как хорошо дома, как чудесно, боги, так приятно вернуться назад. Ты сам выбирал эти цветы? О, они великолепны, просто божественны!»

И не думала. И даже не пыталась задумываться, гадать, как живут другие, надеяться на будущее, вспоминать прошлое.

Ведь что еще ей оставалось?

Иногда, решает Пенелопа, наступает момент, когда ты сделала все, что могла, чтобы стать настолько гибкой, насколько способна. Иногда нужно, чтобы менялся тот, другой – чтобы он встречал тебя на полпути, – тогда появляется шанс. И получается что-то новое.

Одиссей продолжает говорить:

– Попутные ветры несли нас от острова Эола, который одарил нас сокровищами, – наверное, решил, что лучше сразу вручить нам приемлемые дары и спровадить довольных, чем, не дав ничего, ожидать нападения. Он все отлично рассчитал – золота хватило, мы с моими людьми остались довольны, но при этом не показалось, что он сказочно богат. Мы были так близко, что я мог разглядеть южный конец Закинтоса, и я подумал… вот и все. Вот и все. Я уже начал планировать, что велю петь поэтам. Достаточно похвальбы, чтобы отпугнуть охотников за наживой, но не слишком много, чтобы не оскорбить Агамемнона с Менелаем, принизив их подвиги. Тут важна точность – нужно казаться сильным, но не слишком. Никогда не говори, что ты подобен Ахиллесу, лучше скажи, что… давал ему совет. Примкни к герою в расцвете славы, но не прячься за ним и не выпячивайся вперед, просто… держись рядом.

Об этом я думал, когда разразился шторм. Он отнес нас назад к Эолу, но на этот раз он успел собрать своих людей, зная, что греческие корабли, вероятно, пройдут мимо; дворцовые ворота были под охраной, и он смело мог заявить: «Здравствуйте еще раз, жаль, что вы снова попали в беду, но нет, нет… Вы совершенно точно не можете переждать в моих гаванях». А после… мой экипаж… Штиль бывает не менее ужасен, чем шторм: голод, жажда… Я слышал истории о том, что бывает, когда пьют морскую воду, но никогда такого не видел. Человек сморщивается изнутри, как лежалый фрукт на солнце. Можно подумать, что под конец безумие становится благословением, но даже в безумии они знали, что их ждет. Они знали, что должно случиться. Мы грабили те острова, на которые натыкались, крали еду и скот, убивали… если приходилось. Видели такое, что я прежде считал невозможным. Когда шторм наконец-то разбил последний из наших кораблей, я почти почувствовал облегчение. «Наконец-то, – думал я, – все закончится быстро». Но жажда жить – это… Ты просто… ты просто стремишься выжить. Мне следовало бы сказать, что я думал о тебе. О нашем сыне. Ты бы поверила в это?

– Нет, – отвечает она. – Вряд ли.

– Нет, – соглашается он, слегка покачав головой. – Хотя позже я думал, что мне тогда следовало вспоминать о вас обоих. Десять лет под Троей, годы в море… все забывается. Прячется в тумане. Возвращение на Итаку, убийство всех этих людей… Если мы выживем, поэты станут рассказывать, что все это было ради вас.

– Конечно. – Тон у Пенелопы легкий, непринужденный. – Это вполне логично.

Они сидят рядом, бок о бок, а ночь тихонько крадется к рассвету.

Глава 44

Ферму атакуют с первыми лучами солнца.

Я не стану рассказывать об этом в духе поэтов.

Никаких героев и доблестных схваток, никаких великих и трагических речей, которыми встречают зарумянившееся утро. Все это не дает сказать о безымянных, забытых, тех, кто сражался бок о бок, пока не осталось сил сделать новый вдох и крови, готовой напоить жадную землю.

Люди Гайоса сооружают таран, на этот раз – с грубой деревянной крышей, которая защищает носильщиков от летящих сверху камней и стрел. У него вроде как есть колеса, но их сняли с кривобокой телеги, едва выдерживающей собственный вес, к тому же они плохо катятся по неровной земле. В результате к воротам он приближается мучительно медленно, и толпа людей, не прекращая, кружит вокруг, поочередно сменяя тех, кто то ли несет, то ли толкает таран к цели.

Чтобы укрыться от лучниц на стенах, люди Полибия и Эвпейта соорудили грубые деревянные щиты: их держат трое, а под ними короткими перебежками передвигаются шесть-семь человек, тесно прижатых друг к другу в поисках пусть слабой, но защиты. За ними, опустив головы и спрятав руки от стрел врага, продвигаются небольшими группами еще несколько человек, в том числе и пращники и даже несколько лучников, которые нужны, чтобы уравнять шансы. И у тех и у других мало надежды попасть по женщинам, выглядывающим и тут же прячущимся за стенами фермы, но их цель и не в этом. Одной угрозы с их стороны довольно: женщинам стало сложнее подниматься из-за стен, чтобы прицелиться, нормально выровнять лук, когда камень или стрела, летящие снизу, свистят мимо головы, и – вжу-у-ух! – их собственные стрелы срываются с тетивы слишком быстро, слишком рано, уходят слишком далеко.

Итак, мятежники наступают со всех сторон.

Позади наступающих воинов две фигуры – Полибия, нахохлившегося как больной ворон, и Эвпейта, стоящего прямо, несгибаемо. Я чувствую на нем след силы Ареса, вижу кровь в его глазах, меч на бедре. Он хочет убить Телемаха своими руками. Ему нет дела, что другие пленят Телемаха, сорвут с него одежду, свяжут и, истекающего кровью, притащат к нему. Он лишь хочет нанести последний удар, причем так, чтобы видел Одиссей. Ему нужно увидеть,