Песнь Итаки - Клэр Норт

Приена с легким раздражением отмечает, что снова согласна с итакийским царем. Но она и прежде воевала вместе с раздражающими людьми, даже из собственного племени: она знает, как отложить все эмоции на потом.

– Держите дистанцию для поражения цели, – говорит она женщинам. – Двигайтесь, когда они двигаются. Если они нападут или хотя бы сделают вид, отступайте. Не вздумайте остаться и принять бой.

Женщины согласно бормочут – Одиссею никогда прежде не доводилось слышать такой реакции на приказ командира – и начинают медленно двигаться вперед. Они ленивой волной растекаются от ворот, останавливаясь то тут, то там, чтобы наложить стрелу, прицелиться и выстрелить. Первые стрелы порядком не долетают до ног ожидающих мужчин, поэтому они снова подходят, целятся, стреляют.

Дочь Семелы, Мирена, первой находит нужную позицию. Стрела не попадает в воина, а лишь пролетает мимо его уха и – тук! – ударяется о выгоревшую землю позади него. Мужчины сейчас на таком расстоянии, когда стрелы могут жалить, ранить, убивать. Женщинам не видны белки их глаз, не слышно дыхание, не заметно, как ускоряется их дыхание, заставляя грудь вздыматься перед каждым выстрелом. И это хорошо, по-своему. От этого люди, которых они собираются убивать, кажутся далекими, ненастоящими – просто набитые соломой мишени, а не создания из плоти и крови.

Одиссей стоит между Семелой и Приеной; накладывает стрелу на тетиву, прицеливается. У него осталось одиннадцать стрел. Он выбирает воина с маленьким круглым щитом, почти в иллирийском стиле, предназначенным для рукопашной, поскольку его твердой острой кромкой удобно и резать, и бить. Первый выстрел точен, но воин смотрел на Одиссея, пока Одиссей приглядывался к воину, и в ту же секунду, как стрела срывается с тетивы, ее жертва по-крабьи сдает вбок. Свободное построение предоставляет для этого массу возможностей. Одиссей, разочарованно цокнув языком, накладывает вторую стрелу и ищет другую, менее бдительную жертву.

За спинами воинов со щитами собрались другие. У них целые сумки камней и кожаные пращи в руках. Они прячутся за бронзовыми спинами своих товарищей, как кролики за деревьями, выглядывая, только когда готовы к броску, – раскручивают пращи и тут же выпускают камни.

Камни падают, не долетая до ног женщин, но Приена хмурится сильнее, хоть с места и не трогается.

Одиссей замечает человека, который не смотрит на него, поскольку его внимание приковано к лучнице, которая, похоже, выбрала его в качестве своей личной мишени. Он поднимает лук, выпускает стрелу. Даже завороженный видом женщины, в глазах которой светится смерть, мужчина, кажется, чувствует летящую в него стрелу итакийского царя, потому что в самый последний момент успевает повернуться и поднять щит.

Стрела пробивает дерево щита и на ладонь вылезает с другой стороны, так что наконечник подрагивает прямо перед глазом воина.

У Одиссея осталось девять стрел.

Ветер шумит в кронах деревьев, и никто не прерывает его воинственными кличами, никто не воет, не рычит оскорбления, никто не наступает, и никто не бежит. На побережье лениво шуршат по берегу волны. Пращники мятежников то и дело выскакивают, чтобы выпустить камень, но, поскольку меньше всего им хочется выбежать под град стрел, их снаряды все так же не долетают. Лучницы посылают стрелы в ряды бронзовых панцирей; некоторые попадают в щиты, некоторые отскакивают от нагрудников, но многие просто летят мимо, или солдаты успевают уклоняться от них.

И это тоже часть настоящего сражения – та, о которой поэты поют редко. Обмен укусами от жалящих друг друга, как пчелы, отрядов легких стрелков. Обычно они просто прикрывают построение основного войска, выигрывая время для более мощных и тяжелых групп, которые готовятся к атаке позади них. Но судя по тому, что у Одиссея за спиной ферма, а вооруженные копьями люди Гайоса уже стоят рядом с пращниками, ни та ни другая сторона не торопится бросаться в атаку. Никакой жажды разрушения, никакого звона мечей или предсмертных криков. Вместо них летают стрелы и камни падают на землю, так что, когда, наконец, один воин падает, раненный стрелой в ногу, это настолько удивительно, что он сам едва в это верит.

Я чувствую, как копится в моей груди раздражение, даже злость на то, что мятежники просто стоят и смотрят на своих врагов, не пытаясь нападать. Мудро, конечно, – еще как мудро, – что они не позволяют заманить себя под стены фермы, и обычно я уважаю и даже одобряю подобное. Но сегодня их упрямство идет вразрез с моими целями, и вот я стою, сжимая копье и подумывая, не вмешаться ли мне чуть более прямо, а затем поворачиваю голову – и вижу его.

Всего на мгновение, но он тут.

Что-то шепчет на ухо Гайосу.

Шлем скрывает его лицо, да и стоит он, полностью отвернувшись от меня, но я бы узнала его где угодно. Он нашептывает о том, что Гайос и его люди сделают с этими женщинами после того, как победят их. Он нашептывает о силе и крови, о кулаке, врезающемся в плоть, о разбитых лицах, о том, что, поймав Одиссея, они заставят его смотреть на то, что делают с его женой, с его сыном, с его отцом, а когда у всей его семьи будут изуродованы тела – но они будут все еще живы, о да, живы, – они вздернут итакийского царя и станут отрезать от него по куску на глазах у его родичей.

Гайос слушает, не моргая, и даже не замечает летящие в него стрелы. Возможно, это и есть главная уловка Ареса – не стратегия, не хитрость, не мудреные злодейские планы. Возможно, все дело в том, что он лишает своих последователей мыслей о собственной смерти, вместо них показывая лишь картины того, что они будут делать, оставшись единственными выжившими.

Я сжимаю копье, чувствуя, как сила молниями вспыхивает в крови, как воронкой закручивается надо мной. Афина и Арес не должны воевать, не должны делить мир на две части, но в этот момент я чувствую вкус крови на языке и биение ярости в сердце. Мне стыдно за это. Стыдно, что я в гневе тянусь к мечу, что собираюсь сражаться за чувства, за страсть, за любовь. Но этот огонь пылает во мне, и в то мгновение, когда Арес поднимает на меня глаза, он замечает его.

Он замечает и отодвигается, перестав шептать в ухо Гайоса, и ухмыляется.

– Слабая, – шепчет он. – Сломленная.

Я открываю рот, чтобы запротестовать, завизжать от ярости, пригрозить местью – но не могу издать ни звука. Ни остроумной колкости, ни уничижительного замечания, лишь пульсация жилки у меня на шее и тупая, невежественная острота вертится у меня на языке.

Арес видит это и смеется. Я поднимаю копье, собираясь бросить ему вызов, но он исчезает, уносясь прочь со стаей ворон, а люди Полибия и Эвпейта все так же стоят и не думают наступать.

– Довольно, – заявляет Приена, когда еще один пращник безуспешно посылает очередной камень ей в голову. – Они не проглотят наживку, мы напрасно тратим стрелы.

Постепенно женщины прекращают огонь и опускают луки.

Пращники противника, вместо того чтобы ухватиться за такую возможность, тоже перестают метать камни, словно решают посмотреть, какая новая угроза их ждет.

– Если мы не сможем вызвать их на открытую битву, они заморят нас голодом, – говорит Одиссей, пока Приена отдает женщинам приказ вернуться под защиту стен. – Они получат подкрепление, а мы будем голодать.

– Возможно, – ворчливо соглашается Приена. А затем, с раздражением человека, вытаскивающего занозу из собственной плоти, добавляет: – Ты вроде бы хорош в стратегиях. Что-нибудь уже придумал?

Одиссей качает головой. Не совсем «нет»; скорее, «пока нет».

Приена хмыкает. Время для «пока нет» вышло.

Глава 43

Ночью: Одиссей рывком просыпается, но слишком поздно.

Автоноя уже над ним, сжимает в руке нож, приставленный к его горлу. На ферме тихо, женщины спят или стоят в карауле. Он единственный разместился в коридоре, охраняя дверь в комнату, где спит его жена.

И теперь сомневается, что Пенелопа сделает хоть малейшую попытку что-то выяснить, когда утром его найдут