Песнь Итаки - Клэр Норт

а лучше предательство среди защитников по ту сторону стен. Воины могут подниматься только по одному и вынуждены пробивать себе дорогу через ограду, отбиваясь от множества атак и стараясь не потерять равновесие на ненадежной конструкции из бревен и палок – опасная задача. Аресу, само собой, больше всего по душе, чтобы люди безрассудно неслись навстречу почти неминуемой гибели, чтобы воин, истекающий кровью, сжимал зубы и доблестно держался, держался, держался… Ему нравится баюкать на руках умирающего воина, совершившего невозможное – но, как только свет жизни угаснет в глазах убитого, он встает, равнодушно пожимает плечами и уходит. На войне нет времени, говорит он, чтобы помнить о мертвых. Ничего не будет сделано, если то и дело прерываться на скорбь. Это мгновение – именно оно – вот все, что важно.

«И именно поэтому я всегда буду лучшим воином, сестрица, – добавляет он, когда другие не слышат. – Именно поэтому ты слаба».

Он, конечно, не прав, ведь пусть я не скорблю над телами, но истории о покойных могут жить очень долго и, таким образом, сослужить мне службу.

Что ж, вернемся к атаке с лестниц. Из семи лестниц, предназначенных для штурма стен фермы Лаэрта, три уже стоят на местах, опершись нижней частью в грязь, а верхней налегая на частокол. Из этих трех одна слишком крутая, и ее верхняя часть торчит высоко над краем стены; другая стоит слишком низко и неудобно, под опасным углом, и только третья довольно удачно расположена, и по ней уже начинает взбираться первый человек, а второй наступает ему на пятки.

Из оставшихся четырех одна все еще во рву, ее не могут поднять – ей как раз занимается команда, не сумевшая сдержать полный энтузиазма рев, – а остальные три пока только пристраивают. Эти последние уже не пытаются установить в укромном местечке, а просто тащат к ближайшему куску стены, чтобы начать поскорее штурм. Это глупо, но кровь уже кипит, да и рассвет потихоньку встает над землей. И поэтому вот так – обстоятельства вынуждают принимать поспешные решения.

На стенах Телемах успевает подбежать к первой лестнице как раз тогда, когда голова воина показывается над ее краем. На мгновение оба замирают, уставившись друг на друга. Телемаху не объясняли, что делать, если враг взбирается на твои стены; нападающему парню тоже трудно представить, как он будет взбираться и сражаться одновременно. Вот вам и подготовка доблестных воинов Греции! Они все еще пялятся друг на друга, пока один из верных дворцовых стражей, у которого чуть больше военного опыта, не подлетает к Телемаху, замечает лестницу и тут же изо всех сил пихает нападающего в грудь.

Тот отшатывается, но не падает: хватается за то, что попалось под руку, а попадается запястье Телемаха, и некоторое время они шатаются и покачиваются вместе, и каждый пытается оттолкнуть другого, в то же время крепко держась за него. Этот неловкий момент мог бы растянуться еще надолго, но тут Одиссей, наконец добравшись до стены, замечает суматоху, выхватывает из ножен Телемаха меч и сильным взмахом клинка рассекает нападавшему руку почти до кости.

Мужчина даже не вскрикивает.

Кровь его слишком сильно кипит, сердце слишком яростно стучит, а кожу опаляет жаром. Он и не успевает понять, что отпустил лестницу и падает, потому что ее вместе с ним отталкивают от края стены. Ему кажется, что все в порядке, пока он не падает на землю, и тут шок от удара возвращает ему некое подобие чувств, и он наконец замечает, что не все в порядке – что-то не в порядке – все совсем не в порядке с его рукой.

– Лестницы! – ревет Одиссей. – На стены!

Вторую лестницу обнаруживают прямо перед тем, как воин добирается до верха, и начинается потасовка, в ходе которой защитники тыкают в нападающих копьями и полосуют мечами. Она отвлекает мужчин, которым следовало бы рассредоточиться по всему помосту, а вместо этого здесь собирается небольшая толпа. Одному из защитников удается топором расколоть первую перекладину лестницы, а затем и вторую прежде, чем в стену рядом прилетает копье, едва не задевшее его руку, и он, вскрикнув, прячется за стену.

– Всю стену, всю стену! – кричит Одиссей, но уже слишком поздно – третья лестница вырастает из темноты возле незащищенной части ограды, и двое уже взобрались по ней наверх. Двоих хватит для обороны небольшого куска настила достаточно долгое время, чтобы успели взобраться остальные, а их только сейчас заметил со двора Эвмей. Старый свинопас не может похвастаться скоростью, но бежит изо всех сил, задыхаясь, тыкая пальцем и крича:

– Они здесь! Здесь!

Однако он сомневается, что в пылу битвы его кто-нибудь услышит. И тут рядом с ним возникает другой старик. Лаэрт, подвязав полы ночной рубахи и зажав в руке иззубренный меч, смотрит на воинов на стене, коротко кивает и вместо того, чтобы броситься в атаку, издает удивительно громкий для такого дребезжащего голоса рев:

– ТАЩИТЕ СВОИ ЗАДНИЦЫ СЮДА, ВЫ, ПРОКЛЯТЫЕ ИДИОТЫ!

И такая сила убеждения в царственном рыке Лаэрта, что даже мятежники на стене на секунду задумываются, не им ли велено тащить означенные части тела туда, куда указывает Лаэрт. Одиссей не слышал подобного рева от отца больше двадцати лет, но в детстве слышал его настолько часто, что и сейчас знакомые звуки пробиваются сквозь грохот крови в ушах, заставляя обернуться и увидеть.

– Телемах, – рявкает он. – Держи эту сторону: здесь будут еще лестницы – не позволяй их поднять! Вы – держите юг, а вы – со мной.

Телемах – не трус. Просто, к собственному удивлению, он обнаруживает, что больше всего на свете ему хочется жить. Поэтому он стоит, где велено, и кидает камни на тех, кто внизу, кидает и кидает до тех пор, пока потрепанные мятежники не бегут прочь, в помятой броне, с переломанными костями и дюжиной кровоточащих ран. Так проходит сражение за западную стену.

Одиссей добирается до восточной стены, когда третий воин, поднявшись по лестнице, легко спрыгивает на настил, готовый к бою. Те, кто уже на стене, мудро решают не ввязываться в сражение лицом к лицу на такой узенькой полоске помоста и потому топают к ступенькам, ведущим во двор. Там их ждут Лаэрт и Эвмей, двое стариков, вставших плечом к плечу. Лаэрт теперь держит свой старый меч двумя руками и хоть не отступает, но и в бой кидаться не спешит. Эвмей понятия не имеет, как будет сражаться, – он вооружен вилами, которыми умеет разве что навоз убирать, и навыком справляться с самыми своенравными свиньями. Цари Итаки не считали разумным учить своих рабов чему-то еще.

Лаэрт точно знает, как будет сражаться. Скорость и маневренность его молодости ушли, и он не выдержит больше нескольких секунд жаркого боя, после чего от усталости обессилят его руки. Но еще в молодости он не раз замечал, как неприятно бывают удивлены даже самые опытные вояки, когда ты просто пытаешься рубить им пальцы; и сейчас этот прием пригодится бывшему царю.

Мятежники наступают на стариков. Эвмей, трясущийся от страха, пытается издать яростный крик, но горло перехватывает, и во рту сухо. Лаэрт хмурится. Эвмей неуклюже тыкает вилами в приближающегося мятежника, который без труда отводит их в сторону, сочтя слишком несерьезной угрозой. Лаэрт разглядывает полоску незащищенной кожи, когда его рука двигается, и, понимая, что в принципе не против умереть именно так, поднимает меч.

И тут, как бык вклинившись между стариками, появляется Одиссей, хватает древко копья, нацеленного на них, и выбивает его из рук опешившего врага. Я дарю ему немного силы, чтобы, крутанув копье, он тупым концом ударил мятежника в подбородок, опрокидывая наземь. Другой мятежник замахивается, целясь в голову Одиссея, и тому приходится поднырнуть под меч в отчаянной попытке увернуться. Уклоняясь, он едва не падает, но успевает опереться на отнятое копье, которое все еще сжимает в руке; а затем присоединяется Лаэрт, тихонько обходящий врага сбоку, пока все внимание того сосредоточено на его сыне, чтобы спокойно и аккуратно полоснуть его по горлу. Мятежник падает, пораженный. Но не тем, что его настигла смерть, – сердце его давно закрыто для всех радостей жизни, все мечты и надежды на семью и светлое будущее угасли много лет назад, превратив