Песнь Итаки - Клэр Норт

Полибий поплакал бы; он готов и захлебнуться слезами, задохнуться от горестных всхлипов. Но он не может. Это время прошло, и теперь в нем не осталось ни капли жидкости.

Лаэрт вздыхает.

– Что ж. Нет. Я не думал, что так случится. Вовсе не думал. Не то чтобы я винил вас. Никаких обид и всего прочего. Делайте то, что должны.

Отцы стоят не шелохнувшись.

Они стоят – три разбитых старика, отправивших своих детей на войну, на бойню.

Лаэрт, полуприкрыв глаза, задрал подбородок к небу и словно пытается расслышать плач маленького Одиссея, хныканье новорожденного Телемаха. Словно пытается повернуть время вспять, чтобы обнять плачущих малышей, прижать их покрепче к груди и прошептать: «Дорогие мои, вы в порядке, вы целы. Давайте-ка я научу, как быть сильным, когда ты слаб, как быть храбрым, когда ты напуган…»

Вместо этого он отдал сына нянькам. Эвриклее, причитавшей: «У-тю-тю, кто у нас сокровище? Да, ты – сокровище, мой маленький герой!» Конечно, рабам не разрешали воспитывать царевичей. Но и не отцовским делом было, как думали тогда эти старики, воспитывать в ребенке что-либо, кроме совершенно необходимых мужчине качеств и понятий. Таких как достоинство, собранность, сила духа и благородство. Умение терпеть боль без жалоб. Давать немедленный и жестокий ответ на пренебрежение. Выплескивать гнев, когда чувствуешь подступающие слезы. Эти качества передавались от отца к сыну, от отца к сыну, и вот куда теперь это все их привело.

И вот где теперь они стоят, овеваемые легким ветерком.

– Пусть этот мир сгорит, – шепчу я ветру. – И пусть восстанет из пепла.

Легкий ветерок от моего прикосновения стихает, крутится и снова летит, усиливаясь. Меняет направление.

Лаэрт чувствует это и тут же выпрямляется. Смотрит в глаза Эвпейту, а затем и Полибию. Складывает ладони перед грудью – жест почти молитвенный, выражающий уважение, понимание и общность не царя с подданными, но отца с другими отцами.

– Друзья мои, – начинает он, но тут с губ его срывается неожиданная правда: – Я буду молиться за наших детей.

Он отворачивается и идет прочь.

Шагает, полный энергии, которую так любит прятать, по полю назад, к воротам фермы. Эвпейт с Полибием провожают его взглядами, а затем возвращаются в свой лагерь.

Одиссей ждет отца в открытых воротах.

– Мне нужно отлить, – рявкает Лаэрт и проносится мимо своей семьи, сгорбившись и опустив глаза. – И кубок вина.

Одиссей взмахом велит Отонии поухаживать за старым царем, а затем берет горящий факел, который держит наготове Телемах, и выходит в поле. Он не бежит – бег может вызвать подозрение, – просто спокойно идет прочь от фермы в сопровождении дюжины людей за спиной. Останавливается в высокой чахлой траве, наклоняется, проводя рукой по стеблям, что поэты, безусловно, истолкуют как воссоединение царя-скитальца со своей родиной, выпрямляется и спокойно поджигает факелом землю.

Глава 32

Огонь пылает все утро и часть дня. Ветер отгоняет его от фермы прямо на лагерь Эвпейта. Он не бушует и не ревет, как шторм, скорее обволакивает противным, удушающим дымом людей, строящих лестницы, пятнает черным лица, руки, пальцы, уродует небо зловещими отблесками, опаляет воздух жаром.

Люди Итаки знают, когда можно и когда нельзя бороться с огнем. Они сворачивают свой лагерь и уходят с пути обжигающего ветра, огибая ферму Лаэрта с востока. Там они проведут остаток дня и весь вечер, разбивая новый лагерь, копая новые отхожие места, обустраивая новые места для приготовления пищи, в то время как перед воротами Лаэрта по-прежнему пылает огонь.

К закату он начинает потихоньку подкрадываться к лесу, заставляя листья скрючиваться от жара и вспыхивать, отчего кроны деревьев теперь сияют червячками оранжевых огоньков. Совесть особо не терзает меня за то, что я не останавливаю пожар. Сожженные деревья не дают никому никакого тактического преимущества. Но я чувствую движение рядом, и появляется Артемида, эмоции на лице которой пылают ярче огня. Она хмыкает, скорее раздраженная, чем рассерженная таким поворотом событий. Она понимает, какую роль играет огонь в природе, да и на охоте тоже, чувствует, как жар пылающего леса опаляет спины его созданий. Но сегодня под его сенью прячутся не только кролики, и потому она, надув щеки и взмахнув волосами, снова меняет направление ветра, заставляя пламя пожирать самое себя, возвращаться по черной, выжженной земле туда, откуда оно пришло, но где уже не осталось для него никакой пищи.

– Я не думала, что ты придешь, – говорю я, когда мы стоим бок о бок, любуясь на плюющееся искрами пламя.

– Я бы не пришла ради него, – отвечает она, дернув подбородком в сторону стены, на которой стоит Одиссей. – Даже если он владеет луком.

Лес слегка поскрипывает от ее недовольства, ветви гнутся, шелестя посеревшей листвой, и она исчезает в мгновение ока.

К ночи огонь затухает сам собой. Язык пламени, отделившись, пополз к ферме Лаэрта, но не сумел преодолеть ров до того, как ночной ветер принес с собой грозовой дождь, который превратил его в дымящийся шрам на почерневшей земле.

Когда облака затягивают небо, Одиссей велит потушить все лампы.

Телемах спит; он проснется рывком, надеясь, что никто не заметил его забытья, не увидел признаков слабости и истощения. Отец еще не успел растолковать ему, как важно хоть немного вздремнуть перед доблестными подвигами.

Лаэрт храпит под боком у своих любимых свиней. Автоноя нашла уголок рядом с охапкой соломы, на которой спит ее госпожа, и теперь чутко дремлет, зажав в руке нож.

Одиссей стоит на стене и смотрит на разбитый в новом месте лагерь Эвпейта и Полибия, где не прекращается суета.

Наконец к нему присоединяется Пенелопа, в накинутом на плечи грубом покрывале и с босыми ногами.

Они смотрят в темноту, откуда доносится крик совы и последние клубы дыма расползаются, впитываясь в обожженную землю.

– Мы замедлили их, – говорит Одиссей. – Но они нападут еще до рассвета. Они могут отдыхать, выбрав момент для нападения. Нам спать нельзя. Мы должны быть начеку. Будем вымотанными, когда они придут. В этом проблема осажденных – мы не выбираем ни место, ни время битвы. Мы должны ждать, пока наши враги спят.

Пенелопа не говорит ничего. Ее лицо выпачкано сажей от просочившегося сквозь стены дыма, волосы спутаны, а кожа покрыта мурашками от холода. Одиссей видит это и отводит взгляд. Обращается к ночи, к отсутствующему врагу тихим голосом, как нельзя лучше подходящим для беседы мужа с женой.

– Я бы предложил обнять тебя, моя госпожа, – говорит он, – чтобы ты так не мерзла. Но, думаю, ты будешь против.

– Мой муж был очень теплым, – задумчиво произносит Пенелопа. – Надеюсь, ты не сочтешь нескромностью, если я признаюсь, что, когда мы делили постель, жар его тела нередко действовал на меня угнетающе, особенно в летние месяцы. Не говоря уже о храпе.

– Возможно, он был просто… полным сил молодым мужчиной.

– Он не был особенно высок, – продолжает она, словно не услышав его слов, – и все же как-то умудрялся захватить практически всю нашу кровать.

– Кровать, которую я вырезал в живом дереве, свадебный подарок для моей возлюбленной жены, – вставляет Одиссей, – как символ нашей любви.

– Да, именно эту. Милый символ, конечно. Правда, она серьезно разрушила стены.

– Она… что?

– Хм, да. Живое дерево, проросшее сквозь несущую стену дворца? Полная катастрофа.

– У меня был… У меня был план, как справиться с этим, там был…

– У моего мужа, без сомнений, был какой-то план на тот случай, если его романтический символ начнет выпускать побеги в неподходящих местах, – вздыхает Пенелопа. – Но, увы, он уплыл прочь и не вернулся. Так что мне пришлось брать дело в свои слабые руки.

Одиссей медленно выдыхает, заставляя себя сосредоточиться на этом, оставить только ощущения тела, которое дышит. Он часто так делал, когда Агамемнона поражал очередной приступ ярости или когда Ахиллес погружался в уныние.

– К слову, о твоих слабых руках, моя госпожа, – говорит он. – Кажется