Песнь Итаки - Клэр Норт

камнями, пока их не останется слишком мало, чтобы бросать камни, или пока у них не закончатся боеприпасы. Или нападающих настолько потреплют под воротами, что у них пропадет всякое желание переступать через своих истекающих кровью товарищей, чтобы продолжать бить тараном в ворота, и они просто развернутся и сбегут. Для обоих исходов вовсе не нужно умирать многим – достаточно большинству потерять волю к победе. Храбрый человек может выстоять против многих, но однажды он встретит того, с кем ему не совладать, и умрет, перед смертью прокляв всех, кто стоял рядом с ним. Храбрость на войне ценна лишь тогда, когда хватает мудрости понять, что для нее не время.

И тут появляется он.

Да, вот и он.

Арес стоит, облокотившись на стул, который занял Полибий.

Меч он не обнажил. И не выказывает ни малейшего желания присоединиться к схватке. Напротив, он неторопливо жует кусок мяса, запивает его вином из золотой чаши и, увидев меня на стене, поднимает ее в приветственном жесте, после чего продолжает наслаждаться зрелищем.

Я хмурюсь под прикрытием шлема и тут же чувствую укол стыда за то, что вообще позволила себе проявить эмоции. Ни он, ни я не собираемся обрушить друг на друга свои божественные силы – пока нет. Этот мир не выдержит схватки двух богов войны.

На стене Телемах, взревев раненым медведем, вздымает над головой камень и швыряет его в солдат внизу. Метатель видит цель и отправляет свой камень в полет. Он вылетает из темноты как комар, попадает Телемаху в грудь так, что того разворачивает и валит с ног. Телемаха прежде уже ранили в битве, и он думал, что, выжив после этого, стал нечувствительным к боли, неуязвимым. А теперь не может поверить, какую боль может причинить простой камень, деформировавший бронзу, или оставленная им в нагруднике вмятина, царапающая грудь.

Одиссей замечает это, чует запах дыма от ворот и, наконец, поднимает лук.

Он целится в безымянного человека, держащего таран за одну из веревочных ручек. Он так сосредоточен на своих действиях – тяни, качай, тяни, качай! – что не видит взявшего его на прицел лучника. Между Одиссеем и его жертвой нет и пятнадцати шагов. Несмотря на броню, это легкая цель – и парень падает со стрелой в горле. Его тут же подхватывают, тянут назад сквозь толпу людей – двигайтесь, двигайтесь, прочь с дороги! – но уже слишком поздно. Его не спасти. Кто-то другой пытается подхватить ручку тарана. И умирает следующим. Таран качается все медленнее, неувереннее. Никто не спешит занять место павшего, пока Одиссей готовится к следующему выстрелу. Боец, стоявший плечом к плечу с только что убитыми, достаточно умен, чтобы сообразить, что происходит, а потому бросает свою ручку и выхватывает у соседа щит, едва не сбив того с ног в стремлении побыстрее укрыться.

Одиссей выдыхает, на секунду замерев перед выстрелом, а затем быстро прячется за стеной, в то время как метатели, увидев цель, самую важную свою цель, швыряют в него камни, выбивающие грязь из стены, когда летят слишком низко, или со свистом рассекающие воздух, когда проносятся слишком высоко. Я сдуваю камень, который мог бы попасть ему в бок, осторожно роняя его на землю, прячусь за царем, пока он переводит дух, разминает плечи и переползает чуть дальше вдоль стены, чтобы теперь появиться там, куда не смотрят пращники. О подобной тактике не споют в героической балладе, разве что упомянув, что подобными низкими, жалкими уловками пользовался слабак Парис, – хотя именно Парис пустил стрелу в пятку Ахиллеса, отчего величайший воитель погиб. Важно помнить о таких деталях.

Стук тарана стихает, пока нападающие пытаются снова поднять ствол. От ворот, подпаленных факелами, идет дым, но сами они все еще слишком влажные, чтобы загореться, и поэтому лишь потрескивают да покрываются безобразными темными пятнами. За воротами Автоноя останавливает кровь стонущему бойцу, а Лаэрт с Пенелопой обливают водой занимающееся дерево.

Одиссей выбрал участок стены, достаточно далекий от того, где он появлялся раньше. Пока Телемах, восстановив дыхание, пытается нащупать очередной камень, Одиссей поднимается. Я добавляю уверенности руке, которой он натягивает тетиву, дарю зоркость прищуренным глазам, помогаю выбрать самого сильного из шестерых, оставшихся держать таран, ободряющей дланью касаюсь спины Одиссея, когда он, затаив дыхание, стреляет.

Я не богиня охоты, но это все-таки битва. Стрела летит точно в цель, разрывая вены и сухожилия. Боец падает, и стук тарана снова стихает. Телемах ревет «За Итаку!» всякий раз, швыряя камни. Он все еще полностью уверен, что вдохновляющие речи – то, что нужно, и, выйдя на поле битвы, непременно следует выкрикивать пространные лозунги о чести, отваге и храбрости. Он научится, но пока, по крайней мере, людей на стене мало, и стоят они достаточно плотно, чтобы услышать его слова, а остальные улавливают суть, и поэтому, обрушив град камней, они несут смерть людям у ворот, ломая кости и раздирая плоть, – и нападающие под крики боли и шлепанье оскальзывающихся ног отступают. Они вздрагивают, они колеблются. Гайос пытается сплотить их – «Вперед, мы почти пробились!» – но стрела поражает еще носильщика тарана, и тот падает. Люди поскальзываются и сползают с узкой насыпи, ведущей к воротам, сбиваются с ног и падают в ров по обе стороны; невредимые, но напуганные, они ползут, перебирая руками, пытаясь вылезти.

– Вперед, вперед! – гремит Гайос, и на этот раз Одиссей стреляет.

Даже моей силы в его руках недостаточно. Гайос резко дергает головой и прячется за щитом. Стрела пробивает бронзу, как тряпку, и всего на палец не достает до запястья Гайоса. Одиссей недовольно кривит рот, прежде чем скрыться за стеной от целого града камней. Но стрела, пробившая щит, все же заставляет Гайоса ненадолго умолкнуть, прерывает его призывы к повиновению, к преданности, и поэтому, растерявшись в мешанине бронзы и дерева, нападающие разворачиваются и, ломая строй, бегут.

Телемах воет, брызжа слюной от ярости, рычит, ревет и визжит им вслед. Его мочевой пузырь внезапно кажется невероятно полным, желудок – невероятно пустым, в ушах шумит, и он гадает, не вырвет ли его, но все равно воет и воет вслед удаляющимся в темноту фигурам, выкрикивает бессловесные ругательства, хочет танцевать, плакать, топтать мертвых – пока чья-то рука не останавливает его.

Задыхаясь, покачиваясь, хватая ртом воздух, он оборачивается к отцу.

Одиссей обнимает сына, и лицо его хмурится; возможно, это своеобразное утешение, заверение, что все в порядке, что все будет хорошо, призыв к спокойствию от одного воина другому.

А возможно, и что-то другое.

Возможно, его лицо выражает то же, что и лицо Пенелопы, глядящей на них со двора внизу. Рассматривая Телемаха, сына Одиссея, она гадает, в кого он превратился.

Глава 30

Идет подсчет раненых и убитых, когда ночь опускается на ферму Лаэрта.

У мятежников шесть сломанных конечностей, четыре рваные раны и пять убитых. Ничего серьезного для войска в сотню с лишним человек – но теперь, чтобы подобраться к воротам, нападающим придется преодолеть преграду из пяти тел. Осадный таран тоже потерян, брошен вместе с держащей его веревкой, все еще намотанной на руку по крайней мере одного трупа со стрелой в горле.

У осажденных два перелома и две небольшие раны – все от пущенных пращой камней. Сломанные кости, по мнению Одиссея, все равно что смерть: ведь если рука не может поднять копье, солдат бесполезен, а на отряде Одиссея потеря каждого бойца сказывается намного сильнее, чем на войске мятежников.

Ворота так и не занялись: огонь оставил лишь черные пятна на влажном дереве. При свете луны Пенелопа с несколькими людьми Телемаха, приоткрыв створки, выбираются наружу и начинают почти на ощупь, прижимаясь к земле, собирать брошенные камни и снимать всю броню и оружие, что остались на мертвецах.

Телемах сидит на полу у очага, поскольку мебели не осталось, и дрожит. Пенелопа пытается укрыть его шалью, которую он яростно сбрасывает, едва не рыча, едва не брызжа слюной, как бешеный зверь, и трясет