Песнь Итаки - Клэр Норт

Это зрелище больше, чем что-либо другое, убеждает тех, кто сомневался, нужно ли следовать за ним. Есть нечто правильное в этом убитом горем старце, нечто яростное. По моему велению эти понятия – справедливость и ярость – переплелись, но я никогда не думала, что увижу столь яркое их воплощение в Эвпейте.

Из их последователей лишь чуть больше половины вооружены и в полной броне. Остальные – рабы и слуги, родичи и друзья горюющих семей, взявшие то оружие, которое сумели найти. Им в основном предстоит носить, собирать и заниматься прочими, не героическими, но жизненно важными для военного лагеря делами, пока остальные, упаковавшись в не лучшие панцири, толкутся под тонкими стенами фермы Лаэрта. У них есть командир – Эвпейту хватило ума понять, что ему нужен такой человек, – которого зовут Гайос. Гайосу нет дела до того, что кто-то там потерял своих сыновей. Таков уж порядок вещей; просто подобное случается. Но зато ему есть дело до награды, которую он получит за свои труды, но, как ему объяснили, лишь в том случае, если битву они выиграют. А еще, пусть он и не признается в этом, ему немного любопытно. Насколько понимает Гайос, его наняли, чтобы убить Одиссея. Поэты внушили всем мысль, что сделать это невозможно. Гайос гадает, что споют поэты о нем, если он докажет, что это не так.

Эти люди – назовем их мятежниками в угоду если не точности, то хотя бы ясности – приближаются, и ворота фермы закрываются, стоит им оказаться поблизости.

Телемах взбирается на стену с копьем в руках, пока немногочисленное войско царя Итаки начинает вооружаться. Отец не спешит присоединиться к нему, что Телемаху кажется очень странным. Разве не должны они в такой момент гордо и непреклонно взирать на врага со стены над воротами?

Телемах не сразу осознаёт свою ошибку, ведь враги вовсе не торопятся подойти к стенам для подобающего героям обмена громкими оскорблениями и страшными угрозами. Вместо этого они берут ферму в кольцо на безопасном расстоянии, разбивают шатры на северной стороне поля, протянувшегося до ворот, выставляют караульных на всех тропках, ведущих сюда, носят воду, начинают копать рвы под отхожие места, разжигают несколько костров для приготовления еды, отправляют слуг назад в город за одеялами и прочими нужными вещами, – в общем, основательно устраиваются. И все это на глазах обильно потеющего Телемаха, который жарится живьем в своем бронзовом доспехе на вершине стены.

Наконец к нему поднимается вышедший из дома Лаэрт.

– Все в порядке, парень? – спрашивает он.

– Да, дедушка, – отвечает качающийся Телемах.

Лаэрт кивает и, сплюнув, окидывает взглядом лагерь, медленно разрастающийся на расстоянии чуть дальше полета стрелы.

– Гонца они могут и не отправить, – произносит он наконец. – Решат просто перебить нас всех. Знаешь, отцы могут быть и такими.

– Но они точно не опустятся до того, чтобы убить тебя.

Лаэрт пожимает плечами:

– Я же защищаю всю вашу компанию, разве нет? Мой дом, мои стены. А еще мой сын убил их сыновей, они убьют моего сына из мести и, наверное, будут думать, что я захочу убить их за убийство моего сына, и так далее и тому подобное. Бесконечное кровопролитие… Если собираешься вырезать семью – вырезай полностью, это всем известно.

Всем, кроме Телемаха.

Он не видел, что творили греческие цари у стен Трои. Он слышал лишь песни, которые поэтам велели петь победители, искупавшиеся в крови.

– Не хочешь передохнуть? – спрашивает Лаэрт, разглядывая людей, копошащихся у кромки леса.

– Все хорошо, спасибо, дедушка.

– Если ты уверен…

Старик не станет предлагать дважды.

Одиссей находит Пенелопу, когда та таскает камни на стену вместе с Автоноей.

– Что ты делаешь? – спрашивает он, тщательно следя за тем, чтобы голос звучал тихо, ровно и вежливо.

– Ношу камни, чтобы скидывать их на головы нападающим, – отвечает она, не отрываясь от своего занятия. – Когда Эвпейт с Полибием нападут, они либо попытаются разбить тараном ворота, либо поставят к стенам столько лестниц, сколько смогут, чтобы растянуть твоих людей. А потому нужно убедиться, что, где бы ни стояли твои люди, у них под рукой всегда найдутся камни, так?

Одиссей не видит изъяна в ее рассуждения, но все же…

– Этим может заняться твоя служанка. Ты – царица.

– А кто, по-твоему, рыбачил в этих водах, когда уплыл Одиссей? – И по-прежнему она продолжает работать; и по-прежнему ни она, ни Автоноя не поднимают на него взгляда. – Ходил за дровами, чинил крыши, делал кирпичи, выращивал скотину, обрабатывал поля, ремонтировал дороги…

Он вскидывает руки.

– Хотя мне и трудно представить то, о чем ты говоришь, но твой вопрос подразумевает лишь один ответ.

Это одна из наименее глупых вещей из тех, что Одиссей успел сказать жене, и поэтому она на мгновение замедляет работу. Выпрямившись и отряхнув грязь с рук, она кивком головы просит Автоною немного отойти. Служанка, не желающая покидать хозяйку, нервно касается пальцами рукояти ножа, но все же подчиняется.

А Пенелопа оборачивается, смерив Одиссея взглядом с головы до ног, словно вспоминая и одновременно гадая, всегда ли он был таким старым, таким потрепанным солнцем и солеными ветрами? Ей хочется спросить у него: «Кто ты, незнакомец? Ты должен говорить со мной так, будто мы никогда прежде не встречались, ведь, честно говоря, после стольких лет так оно почти и есть. Только глупцы могут воображать, что люди не изменятся за столько лет, – и только глупцы не меняются. Поэтому давай, незнакомец. Удиви меня…»

Вместо этого она качает головой:

– Не знаю, настолько ли ты хорош в обороне осажденных крепостей, как Гектор, но здесь нам не удастся прожить десять лет.

– Знаю. И чем дольше им удастся держать меня здесь, вдали от моего дворца и моего народа, тем легче им будет распустить выгодные им слухи. Они держат под контролем гавани, житницы – а значит, смогут привезти еще зерна и людей, если мы не покончим со всем этим как можно быстрее.

Пенелопа задумчиво поджимает губы, словно собираясь что-то добавить. Но затем краем глаза видит Автоною, и из глаз ее пропадает свет, а с губ – намек на улыбку. Это просто женщина, которой удалось остаться в живых; и Пенелопа не говорит ничего.

– Твоя служанка. Твоя… подруга. Урания. – Одиссей не знает, как называть женщину, если она не служанка, не жена и не вдова. Трудно найти ей место в его картине мира. – Ты говоришь, что она приютила Медона. Может, она… У нее есть…

Неопределенный взмах на стены фермы. Они уже кажутся теснее, ближе, смыкаются, особенно сейчас, когда ворота закрыты.

– Ты хочешь узнать, может ли Урания помочь нам? – задумчиво говорит Пенелопа. – Неужели ты уже начинаешь отчаиваться?

Никто еще не говорил Одиссею, что он «отчаялся», кроме него самого. Если только сам он не стремится вызвать жалость – своей убогостью, своими робкими просьбами и так далее – с целью получить желаемое.

Старые слова горят на губах, жгут язык: «Ты понятия не имеешь, ты не понимаешь… то, что я видел, то, что я делал…»

Но стены смыкаются и вокруг Одиссея, а его жена сейчас смотрит прямо ему в лицо без капли почтения – а в ней совсем не было непочтительности раньше. Тогда она говорила «да, мой господин», «благодарю, мой господин» и вежливо смеялась над его ужасными шутками, а потом он уплыл. Он не знает, что ему делать с женой, которая стоит, уперев руки в бока, и смотрит на него взглядом, пылающим отнюдь не из желания угодить и совсем не от страсти.

– Как удивительно, – шепчу я ему на ухо, – будет жить. Как замечательно будет, если поэты станут рассказывать, что тебе, вернувшемуся домой спустя двадцать лет, удалось снова завоевать свою жену и выжить.

И само собой, если он собирается совершить все эти удивительные вещи, если планирует добраться до конца своей замечательной истории, ему придется принимать необычные решения и постигать идеи, недоступные пониманию других мужчин. Идеи, которые любой царь или воин, полный гордости и достоинства, отмел бы одним взмахом