Песнь Итаки - Клэр Норт

– Но ведь этим все сказано, разве нет?

– Правда? На острове, судя по всему… безопасно. В гавани кипит торговля, такого оживления я прежде не видел. Трудно представить, что все это было…

Взмах рукой. Попытка жестом обозначить то, что словами не опишешь. То, что повисло в воздухе, обжигая стыдом.

– Что это было легко? – подсказывает Пенелопа. – Просто? Мой муж оставил мне совет из трех старцев, для того чтобы править островами в его отсутствие. Трое старцев, по возрасту не понадобившиеся под Троей, в ответе за все царство. И конечно, не может быть никаких сомнений, что, когда пираты осаждали наши берега, когда захватчики угоняли в рабство наших людей, когда сам Менелай едва не захватил наши земли, именно они с готовностью бросились защищать меня и моего ребенка.

«Вот он, этот момент», – думаю я.

В этот момент сердце Одиссея замерло на краю.

И сердце Пенелопы тоже.

Подобный момент наступил, когда Агамемнон увидел Клитемнестру. В тот момент он мог нанести удар или раскаяться. В тот момент она могла проявить сочувствие или лишиться надежды. Меч качнулся, жребий был брошен. Теперь они оба блуждают по серым подземным полям, выкрикивая забытые слова в равнодушный туман.

Одиссею хочется сомкнуть руки на горле жены.

В голове его ревет: «Не смей так со мной говорить, не смей так говорить со мной! Ты, гадина, тварь, я проливал слезы по тебе! Я проплыл целый мир ради тебя, десять лет на войне, десять – в море, ты и понятия не имеешь, что мне пришлось делать, что довелось увидеть, понятия не имеешь! ТЫ НЕ ИМЕЕШЬ ПОНЯТИЯ!»

Ему хочется взять ее прямо сейчас и застонать – Цирцея, Калипсо, Цирцея, Калипсо, – выплеснуть его унижение, его ярость, его одиночество и отчаяние на нее. Может быть, тогда он почувствует себя дома. Может быть, тогда глаза мертвых моряков, ослушавшихся его, распухшие языки утопленников, пренебрегших его советом, – нет, хуже, мертвецов, которых он не смог убедить, – может быть, они перестанут всплывать в его мыслях из чудовищного водоворота. Может быть, тогда, наконец, его назовут царем. Хозяином в доме своем.

Он, конечно, мог бы так поступить, и никто бы не посмел жаловаться.

В первый раз разделив ложе с Цирцеей, он уверял себя, что так скрепляет их договор: подтверждает сделку слиянием тел.

Хоть и понимал, что это полная чушь. Он просто хотел ее, а она – его, и у каждого из них были свои представления о том, кто они такие и что для них важно, отчего оправдания казались необходимыми.

В первый раз разделив ложе с Калипсо, упивающейся ощущениями, поглощенной актом, тонущей в экстазе… Он никогда не испытывал ничего подобного. Его отец всегда ясно давал понять, что, пусть и полезно позаботиться о том, чтобы женщине не слишком тяжело давалось соитие и тем самым она оставалась милой и приятной в быту, но по большому счету та должна понимать, что она лишь сосуд для мужской силы и своими действиями помогает супругу сохранять добрый нрав. Вот чем являлся секс: общей тактикой по поддержанию мира и согласия путем приятного и регулярного высвобождения мужской силы.

Однако Калипсо – о, Калипсо лишь рассмеялась, когда он попытался показать ей, каким должен быть секс! Он снова и снова старался самоутвердиться, доказать, что он мужчина. Возможно, говорил он себе, тут все дело в ее чуждой, нечеловеческой природе. В отпечатке божественной силы, в присущей нимфам непознаваемости. Даже после этого случая она не стала проявлять меньше интереса к сексу. Напротив, на следующий же день она с обычным энтузиазмом взялась за дело. Используя его для собственного удовольствия.

Тогда Одиссей задумался: не скажут ли однажды поэты, что он сам в некотором роде не без греха?

Не скажут ли они, что он, дарящий наслаждение женщинам, не настоящий мужчина?

(Не скажут. По крайней мере – пока. Пока мир не изменится.)

И вот он смотрит на свою жену и понимает, что, будь он Менелаем, будь он Агамемноном, он прижал бы ее за шею к полу и выбил бы из нее всю дерзость. Она бы пережила. Если Елена смогла это пережить, думает он, то и Пенелопа должна.

«Хозяин в доме своем».

Он смотрит на свою жену. На свою странную, незнакомую, старую жену.

И внезапно понимает: именно этого она и ждет от него.

Она видит, какие мысли переполняют его, и просто ждет. Более того: она хочет, чтобы он понял, что, когда сделает это, если он это сделает, ее согласия на то не будет. Она хочет, чтобы он полностью осознал, во что превратился.

«Хозяин в доме моем».

Я кладу руку ему на плечо и шепчу:

– Телемах.

И он наконец понимает: его сын тоже ожидает от него именно этого. Потому-то Телемаха нет сейчас в этой комнате, потому-то он не явился на семейную трапезу. Эта мысль рождает внутри внезапную тошноту, волну страха, ярости, ужаса. Во рту становится сухо, желудок протестующе сжимается. Но не от мысли о том, чего от него ждут, что он мог бы с ней сделать, – вовсе нет.

Скорее, от понимания, что именно так поступил бы обычный человек.

Он отводит взгляд. Я сжимаю плечо чуть крепче.

– А ты же не обычный, правда?

Одиссей поднимает голову.

Смотрит на Пенелопу.

– Довольно, – шепчу я. – Этого довольно.

– Довольно, – вторит он. Слово это едва слышно, и Пенелопа лишь морщится от звука. Он делает еще одну попытку. – Довольно.

Троя горит, бушуют моря, его люди тонут снова, и снова, и снова, из глаза Циклопа брызжет черная жижа, Сцилла заглатывает его соседа целиком, сирены поют на своем жутком острове, а он держится, держится, держится и…

Одиссей закрывает глаза.

Отталкивает тарелку.

Встает.

Говорит:

– Я посплю сегодня на улице. Не буду тревожить тебя долее, моя госпожа.

Пенелопа сидит не шелохнувшись и даже не дышит, пока Одиссей уходит прочь.

В этот момент я люблю его не меньше, чем в тот миг, когда впервые коснулась его хитрого, изворотливого ума. Но любовь – опасная, безрассудная вещь, которая мне не нужна.

А потому – долой.

Глава 27

Пришло время поговорить с богиней охоты; у нее свой интерес к этим островам.

Артемиду я застаю за свежеванием оленя на ступенях ее храма. Служанки кучкой сбились внутри, подальше от посторонних глаз, и забылись благословенным сном, посланным им самой богиней лесов. Олень был убит руками смертных, и тушу должны были освежевать и разделать жрицы – но Артемиде плохо удается сидеть без дела, если, конечно, речь не об охоте, где она может оставаться неподвижной целыми днями, и потому она, взяв нож и чашу для крови, теперь легко, даже не задумываясь, нарезает тушу животного идеальными кусками.

Луна прячется к тому времени, как я появляюсь, но ни ей, ни мне не нужен обычный свет для того, чтобы видеть друг друга. Божественное сияние каждой из нас само по себе освещает ночь, тянется к другому под звездным небом.

Я приближаюсь со всем уважением к ее священной земле, не взяв с собой оружия и не надев шлем. Укрывшись гривой волос цвета осенней листвы, зарывшись голыми пальцами ног в мягкую землю, она едва отрывается от своего занятия, когда я подхожу поближе.

– Итак, – говорит она. – Значит, он вернулся.

– Да. Он вернулся.

– И до сих пор не… возлег с женой. Полагаю, за одно это его можно считать героем. – Кожа отделяется от плоти с сухим, мягким треском, когда она обводит ножом свисающее копыто. – Полагаю, теперь, когда Одиссей вернулся, ты чаще будешь бывать в этих местах, – добавляет она, – чтобы приглядывать за своим любимым смертным и так далее.

– Нужно выполнить работу, – отвечаю я. – Нужно рассказать истории.

Артемида фыркает, и звук этот, отвратительно влажный, исполнен