Песнь Итаки - Клэр Норт

– Вы будете сражаться? – спрашивает наконец Лаэрт.

Приена поднимает брови. Ей бы хотелось научиться поднимать всего одну, как, она видела, делает Пенелопа, но у нее не слишком развитая мимика.

Лаэрт сплевывает в очаг.

– Я стар, но не слеп, девочка. Я знаю, кто убил захватчиков в прошлом году и кто выдворил Менелая с этого острова. Но возвращение моего сына… Оно все изменит. Никто не станет винить вас, если вы просто… растворитесь в холмах. Никто даже не узнает, что есть кого винить.

Приена ненадолго задумывается, а затем говорит:

– Царица сказала, что я смогу убивать греков, когда я поступила к ней на службу. Я подумала, что она преувеличивает, но она сдержала свое слово. Пираты-греки, воины-греки, а может, даже и греческие цари и царевичи. Это все, чего я хотела. Все, что мне оставалось. Я не боялась умереть, если умру, убивая греков. Это казалось лучшим способом добиться желаемого.

– А теперь?

– Теперь… теперь мой долг в том, чтобы сражаться за что-то, а не просто против кого-то. Вот так… Я обещала себе, что никогда больше не окажусь в такой ситуации.

– Но вот оно как вышло, – задумчиво выдает Лаэрт, то ли хмыкнув, то ли вздохнув. Легче, по мнению старого царя, посмеяться над тем, что вне твоей власти, чем приходить из-за этого в ярость.

Приена коротко кивает, неохотно признавая его правоту. Некоторое время разглядывает свои руки, колени, пол, а затем отвечает, спокойно и ясно.

– Я буду сражаться за женщин. Буду сражаться за служанок. Буду сражаться… чтобы хоть как-то… защитить их. Даже если это значит, – гримаса недовольства на ее лице, – защищать еще и какого-то… греческого царя. Если ради их безопасности на трон надо посадить мужчину, даже такого, как Одиссей, тогда… важны лишь они. Они – это… все.

Лаэрт цокает языком – звук этот не несет особого смысла, всего лишь подтверждает, что он услышал ее слова, ни больше ни меньше. Он давным-давно оставил привычку беспокоиться о деталях.

Приена указывает на комнату, в которой спит Пенелопа.

– Я буду сражаться за нее, – произносит она. – Я сделаю это.

Лаэрт рассеянно кивает, ничего не говоря.

Они ждут.

Солнечный диск, размытый и тусклый, взбирается на небосклон.

А в городе у подножия дворца отцы готовят своих сыновей к погребению.

Они не знают, как готовить к нему тела.

Как прощаться.

Какие песни петь.

Когда лить слезы.

Ни одна легенда их к этому не готовила.

Они считают глумлением, непристойностью, кощунством то, что все происходит впопыхах, что так много тел будут погребены вместе так, что у отца не будет возможности узнать своего сына в этих закутанных в саван телах.

И все-таки здесь есть что-то нежное, даже красивое. Приготовлениям не хватало бы искренности, если бы все обряды и ритуалы соблюдались как следует и если бы чужие руки облачали тела их мальчиков в аккуратные, безликие саваны.

Они знают, что должны держаться.

Держаться.

Так должно поступать мужчинам.

Они всегда должны держаться.

Одиссей добирается до фермы отца сразу после восхода в сопровождении своего оборванного войска из мальчишек и стариков. Ворота открыты, и в них, скрестив руки на груди, стоит его отец в тунике, едва прикрывающей шишковатые колени. Он надел один из своих лучших нарядов, но не потрудился расчесать растрепанную поредевшую шевелюру, как и вычистить грязь из-под ногтей или вымыть костистые, кривые ступни. Наверное, Одиссею следовало прийти в ужас от того, насколько опустился его отец, – но нет. Как бы ни изменился остров, а это так и осталось неизменным.

– Отец, – начинает он, выступая вперед, чтобы поклониться и произнести хорошую, уместную речь. – Я вернулся из своих…

– Что ты натворил, мальчишка? – рычит Лаэрт. – Что, тьма тебя побери, ты натворил?

Глава 26

Не единожды отмечался тот странный факт, что по небесной обители богов – Олимпу – бродят два бога войны. Не считая мелких ссор из-за того, кто истинная хранительница очага или кто – Аполлон или Артемида – лучший лучник, ни одному аспекту божественной жизни не уделяется столько внимания, как кровавой битве.

Мой брат Арес, по общему мнению, бог кровавой схватки, жестокой бойни и ревущего поля брани. В то время как меня скорее можно встретить в шатре командующего, где продумываются стратегии и разрабатываются планы, или на особо топком поле, когда перед битвой нужно оценить местность, где пройдут тяжело нагруженные воины.

Подобная двойственность отчасти справедлива, конечно, но тут не хватает нескольких важных деталей. Арес тоже нередко стоит за плечом командующего, заявляя: «Посылай всех! Разве они здесь не для того, чтобы умереть?» – и часто, слишком уж часто, его голос заглушает мой собственный. И наоборот, я часто появляюсь на поле боя, поддерживая руку испуганного воина, шепча: «Стой твердо. Стой вместе со своими братьями. Сомкните щиты».

Ведь у меня есть черта, которой мой брат не обладает; я еще и богиня мудрости, а не только войны, и, на мой взгляд, война, как правило, вовсе не мудра. Однако ее можно умело вести, искусно и продуманно спланировать, и мало что доставляет мне большую радость, нежели победа маленького войска под командованием талантливого полководца над многократно превосходящими силами противника. Но в целом слишком мало битв начинается, слишком редко трубят рога по причинам, отличным от глупой гордыни, жадности, мести или страха.

Таким образом, по природе своей я уничтожаю сама себя, и мой брат хохочет, глядя, как цари и князьки развязывают войны из-за мелочной спеси и глупого геройства, а мудрость давно покинула их сердца.

Простота Ареса, его абсолютная жестокость – вот его сила. И богам, и смертным проще иметь дело с простыми, абсолютно понятными вещами.

Однажды я восстала против своего отца, попыталась расколоть небеса – но проиграла. Меня предала другая женщина – та, что была в любимицах у Зевса и потому решила, что жить под его рукой безопаснее, чем осмелиться стать свободной. Ее больше пугали легенды о Зевсе: о его неиссякаемой силе, о его могучей ярости, – чем вдохновляли нашептываемые мной истории о свободе, переменах, неизведанных и новых вещах. А будучи повержена, я стояла на коленях перед отцом, хныча и приговаривая «да, папа» и «конечно, папа», и все остальное, что требовалось, чтобы выжить.

Мудрость не мстительна, а вот война – зачастую да.

– Папочка все еще любит тебя? – спросил Арес, когда наш мятеж был подавлен и от ярости Зевса пылали небеса. – Ты забралась к нему на коленки, чтобы сказать «пвасти, папоцька»?

Конечно, мне пришлось делать и такое. И Аресу, и Зевсу нравится видеть врага униженным, закованным в цепи; для них это слаще божественной амброзии.

С тех пор я притушила свой свет, хранила безмятежность и спокойствие на лице. Иногда я даже благодарна за урок, полученный после поражения, ведь мне жестоко продемонстрировали пределы моей силы, не соответствующие моим честолюбивым замыслам. Я узнала, что одной лишь силой богов не победить, не разорвать небеса надвое и не сотрясти мир криком: «Долой оковы лжи, разобьем их на части!»

Моим замыслам, так жестоко разрушенным, предстояло стать тише, незаметнее и жестче.

И потому мой взор привлекла Итака.

Люди Одиссея охраняют стены фермы Лаэрта.

Стены высоки, но не чрезмерно, опоясаны изнутри помостом, на котором могут разместиться защитники. В планах было сделать перила вокруг него, но работникам не хватило времени закончить, и теперь огромное количество инструмента и толстых бревен свалены кучей у восточной стены, готовые к использованию. В северной стене расположились приземистые ворота, сквозь чьи квадратные челюсти должны проходить посетители, а стены по бокам и над ними, хоть и невысокие, по крайней мере, крепки, и любого врага, пожелавшего пройти тут, можно загнать на крошечную площадку перед ними и убить.

Окружает эти