Песнь Итаки - Клэр Норт

Вечер над Итакой.

Пенелопа спускается по веревочной лестнице, сброшенной с дворцовой стены. У ворот собралось слишком много отцов убитых женихов, чтобы счесть этот путь удобным.

Под ней узенькая тропа, петляющая по самому краю утеса.

Внизу – острый хребет острова.

Старая крестьянка Семела и Теодора, правая рука Приены, ждут ее, пока она, никем не замеченная и не преследуемая, бредет прочь от стен. Только Одиссей смотрит ей вслед из высокого окна дворца, но не пытается послать за ней в погоню людей. Не в последнюю очередь потому, что тут она была права: ему просто некого послать.

У ворот дворца растет толпа людей, шумная, беспокойная, сердитая.

Они лупят по воротам, сговариваются выбить их, демонстрируя свое возмущение.

До отцов женихов дошли, словно просочившись сквозь стены, слухи о гибели их сыновей.

Полибий падает на пол, схватившись за грудь.

Эвпейт воспринимает новости с невозмутимостью камня, ударившегося о скалу, и лишь требует:

– Принесите мне мое копье.

Они оба были ужасными отцами. Их сыновья вовсе не были мужчинами, не были даже отдельными людьми из плоти и крови, взращенными, чтобы стремиться к свету. Они скорее представляли собой продолжения своих стариков – придатки, нужные, чтобы показать богатство Полибия, хитрость Эвпейта. Никто никогда не говорил «Эвпейт, отец Антиноя» или «Полибий, отец Эвримаха». Вовсе не отцовство играло тут главную роль. Говорили: «Антиной, сын Эвпейта»; «Эвримах, сын Полибия». Довески к славе мужей, их породивших.

Любили ли такие отцы своих сыновей?

Или скорее они любили в них отражение своей собственной славы?

Я – не богиня любви, но я знаю, что даже простейшие создания чаще всего любят и то и другое.

Мухи кружат над телами женихов. Одиссей говорит:

– Мы должны прикрыть их.

– Отец… – начинает Телемах возмущенно, даже оскорбленно.

– У нас нет времени хоронить их, – отрезает тот, – но и оставить их в таком плачевном состоянии мы тоже не можем. Их вырезали всех до единого. С них довольно. Это… этого довольно.

Это слово – «довольно» – начинает срастаться с ним. Пробираться сквозь бушующее штормовое море его опаленного яростью сердца. Он уже думал так однажды, когда Калипсо пленила его своими ласками. Думал, что жить в довольстве на острове, не как царь, а просто как влюбленный, должно быть довольно. Но затем восстал против этой мысли. К тому моменту он и сам поверил в ту историю о себе, которую позже станет рассказывать остальным, а она могла закончиться лишь полной победой.

«Хозяин в доме своем», – думает он, пока Эвмей со своими людьми, закрывая рты и носы тряпками, пытаются переложить сваленные кучей тела убитых так, чтобы соблюсти хотя бы малую толику приличий. Одиссей наблюдает за их работой, пока солнце крадется к горизонту, а кулаки все громче стучат в ворота.

– Отец… – снова начинает Телемах, и на этот раз что-то в голосе сына вызывает у Одиссея неподдельное раздражение. Тон у парня одновременно просительный и напыщенный – как у голодной собаки, скулящей перед тем, как укусить.

– Твоя мать права, – резко заявляет Одиссей, и Телемах отшатывается. Он пытается смягчить голос, вспомнить, что парень рос без отца, в доме, наводненном чужаками, и только что яростно убивал людей, которые – насколько вспоминается сейчас Одиссею – были, судя по всему, не способны ударить в ответ. – Отцы этих мужчин не смирятся с тем, что здесь случилось. Они соберут воинов и пойдут на дворец, а нас слишком мало, чтобы удержать его.

– Но ты здесь. Ты же…

– Я побеждаю головой, парень. Эти стены слишком длинны для защиты. Сражаясь против настоящих воинов, хорошо вооруженных и подготовленных, мы окажемся в меньшинстве.

– Ты не можешь… Ты же Одиссей! Это…

– Пенелопа упоминала о ферме твоего деда. Сказала, у нее есть стены. Это правда?

– Что? То есть… Когда я уплыл, ее перестраивали, да, был разговор о стенах и…

– Что за стены? Достаточно высокие, чтобы было трудно взобраться? Там есть ворота?

– Я не знаю. Дед хотел ворота, но я уплыл до того, как работа началась.

Резкий кивок. Одиссей помнит это ощущение власти, пусть и смутно, с далеких времен. Командовать людьми. Это старая привычка и, оказывается, нисколько не забытая.

– Мы пойдем туда. Возможно, у моего отца получится разделить наших врагов. Когда-то он дружил с некоторыми из отцов женихов и, пожалуй, сумеет с ними договориться. Как только разберемся с телами, уходим тайной тропой на утесе, которой воспользовалась твоя мать.

– Значит, мама…

– Ушла.

– Она оставила тебя?

Телемаху не хочется говорить это, он никак не может решиться произнести эти слова, но, наверное, – скорее всего – это означает, что его мать – лицемерная блудница, как он всегда и боялся. Он видел, что Орест сделал с Клитемнестрой, как уверенно держал меч, и пусть Телемах – хороший человек и не хочет убивать мать, но если она опорочила имя его отца, тогда… Что ж, тогда… Сыну Одиссея не пристало быть слабее сына Агамемнона, правда?

Одиссей смотрит на своего сына, замечает страдание на его лице и не может понять, чем оно вызвано. Когда он в последний раз видел Телемаха, тот был младенцем, которого гонец Агамемнона положил перед плугом, чтобы раскрыть хитрость царя Итаки. В распоряжении Одиссея лишь догадки о детстве сына и общее представление о том, каким он хотел бы его видеть, и никаких фактов, опираясь на которые можно было бы составить реальное мнение. Он видит сына таким, каким хотел бы его видеть, и еще некоторое время будет подстраивать увиденное собственными глазами под желаемое сердцем. Он знает, что как отец имеет право требовать уважения, отдавать приказы, обнять сына и сказать: «А теперь послушай меня…» Но также в глубине души понимает, что, честно говоря, он не заслужил того, на что сейчас претендует.

Он кладет руку на плечо Телемаха.

Должно было получиться трогательно, словно между отцом и сыном снова возник мостик взаимопонимания. На деле это ужасно неловко, и я в очередной раз радуюсь, что поэтов, которые будут петь об этом, здесь нет.

– Пенелопа… Твоя мать понимала, что это место защитить не получится. Мне… нам… Нам с ней требуется время. – И тут Одиссей понимает, что уже стар. Он стар. Но не осмеливается показать это своему сыну. – Может быть… То, как все сложилось…

Он качает головой. Отворачивается от рядов мертвых тел, от написанного на лице сына страдания, замешательства, недоверия.

– Сообщи, когда все будет сделано. Отступаем, как только стемнеет.

И вот когда исчезает последний луч солнца…

Стук в ворота, грохот, принесли лестницы, появился таран… Бум!

Ворота во дворец Одиссея распахиваются, и люди врываются во двор. Многие вооружены, особенно рабы, слуги отцов женихов и те, чей меч можно купить. Они сразу же отшатываются, но не из-за атаки врагов, а из-за смрада разложения, заполняющего двор. Тела женихов лежат ровными рядами, их руки скрещены, а глаза закрыты. Каждое лицо изучают при свете масляных ламп, но даже отцы с трудом узнают в этих восковых масках своих загубленных наследников.

Некоторые с рыданиями бросаются на грудь убитых детей.

Некоторые молят о прощении.

«Прости меня, мой мальчик, мой мальчик, прости меня! Я заставил тебя прийти сюда, я заставил, это все я, моя гордость, моя гордость и спесь, прости меня!..»

А вот Эвпейт поднимает рыдающих отцов на ноги, не потрудившись даже отыскать тело Антиноя.

– Виноваты не мы, – заявляет он, уставившись вдаль. – Виновник – Одиссей.

Мужчины тут же принимаются обыскивать дворец, с боевым кличем выламывая двери.

Но никого не находят. Ни следа жизни, не считая потеков крови, которые служанкам не удалось отскрести с каменных полов.

И вскоре обыск замедляется: теперь они с любопытством идут по незнакомым залам, при свете масляных ламп изучая фрески и заглядывая в открытые комнаты. Некоторые предлагают все поджечь, спалить дворец дотла, но никто так и не решается. Запах смерти со двора служит напоминанием, предупреждением, угрозой.

Пусть сейчас его нет, но Одиссей еще вернется.