Песнь Итаки - Клэр Норт

Он снова переводит взгляд на комнату.

– Я говорил тебе о броши, той, что ты подарила мне… – начинает он, но она тут же отметает это.

– Критский матрос мог видеть ее, ты сам говорил, что видел. Это ничего не значит.

– День нашей свадьбы, клятвы, которые мы приносили…

– Там было много людей, и еще больше могли просто подслушать наши личные разговоры. Когда речь идет о браке царевича и царевны, со скрытностью, как правило, проблемы.

И снова его взгляд скользит по комнате.

– Кровать, – заявляет он. – Я вырезал эту кровать. Из оливы. Она растет сквозь дом; это был мой подарок тебе, живое напоминание. Я сделал ее без чьей-либо помощи, и ты поклялась, что сохранишь этот секрет, лишь твой и мой, чтобы мы всегда могли узнать друг друга. Я – Одиссей. Я – твой муж.

Он обращает эти слова к кровати, словно до конца не верит, что она еще здесь. А закончив, поднимает глаза, смотрит на Пенелопу и видит.

Видит, что она знает его.

Видит, что она понимает.

Ее лицо как глиняная маска, но даже не будь она его женой, он бы понял. Она знает.

Он идет к ней, протягивая руки, но она тут же отступает, вытаскивает кинжал из складок платья и вызывающе направляет лезвие на него. Он поражен, сбит с толку, встревожен.

– Будь ты моим мужем, – рычит она, – ты не стал бы убивать моих служанок!

Этот рык катится по коридорам, эхом отдается в залах и затихает.

Одиссей шатается, словно его сшибло штормовой волной.

Затем выпрямляется.

Смотрит жене в глаза.

– Я сделал то, что должен был, – заявляет он, – чтобы очистить свой дом.

Кинжал в руке Пенелопы ходит вверх и вниз. Она не ударит, но и не выпустит его. Он видит и это, понимает, что все бесполезно, выпрямляется сильнее, вздернув брови. Возможно, его жена тоже нуждается в очищении; эта мысль грызла его на протяжении долгих, пустых лет. Она возникала всякий раз, когда он говорил Менелаю: «Моя Пенелопа верна мне», а спартанец смеялся. Крутилась на языке всякий раз, когда Цирцея или Калипсо упоминали Пенелопу, прежде чем поняли, что он не желает слышать о ней от них. И вот посмотрите на нее – оплакивает каких-то девок, рабынь! Посмотрите на нее…

– Они были хорошими, – шипит Пенелопа. – Они были хорошими, они служили мне, они были моими! Каждый день, каждый день, пока тебя не было, каждый день… Как ты мог? Как мог? Она была…

Она захлебывается словами, давится, кинжал снова уходит в сторону; она хватается за столик, чтобы не упасть. Я парю за ее спиной, глядя на Пенелопу, глядя на Одиссея.

Внизу Телемах сидит в кресле, чуть ниже отцовского трона.

В том же самом кресле, в котором сидел всегда, пока отца еще не было.

Он почему-то думал, что все изменится, когда отец вернется домой.

К рассвету процессия женщин добирается до храма Артемиды. По дороге к ним постоянно присоединяются другие женщины. Они вооружены кинжалами и охотничьими луками, топорами для колки дров и вилами для сбора урожая. Они поют песни об утрате и о предательстве, пока несут тела Эос, Мелитты и Меланты к их последнему приюту под стройным кипарисом.

В спальне царя и царицы Итаки Одиссей стоит неподвижно.

Конечно, он мог бы в мгновение ока отобрать у Пенелопы кинжал.

Швырнуть его на пол, а жену – на кровать. И показать, что он чувствует.

Он этого не делает.

Какая-то часть его очень хочет. Гневная, воспаленная, отвратительная часть, которая рвется наружу. Любой другой мужчина – любой другой царь – так бы и поступил, и эта мысль его останавливает, ведь единственное, что он знает о себе наверняка – он не такой, как все другие мужчины.

Пенелопа это замечает и понимает, что за такое стоит быть благодарной. В этом ее муж превзошел ее ожидания, какими бы они ни были.

Медленно она опускает оружие.

Кладет на столик рядом с собой.

Смотрит мужу в глаза.

Произносит:

– К закату отцы убитых тобой юношей узнают о том, что ты сделал. Эвпейт с Полибием могут собрать по пятьдесят копий каждый и найдут достаточно золота, чтобы заплатить еще по меньшей мере пятидесяти наемникам, которых они начали искать в тот момент, когда Телемах вернулся домой, поскольку понимали, что мой сын намерен убить их сыновей. Мои служанки – Меланта, Мелитта и… – Имя, это имя, она не в силах его произнести, оно застревает в горле и его приходится выталкивать. – … и Эос – завлекали их сыновей и приспешников их сыновей вином, шутками и лестью, чтобы выведать это. У тебя не больше двадцати способных сражаться мужчин да еще полдюжины из дворцовой стражи, кому можно доверять. Может, этого и достаточно, чтобы перебить безоружных женихов в зале, но явно не хватит, чтобы выдержать атаку сотни вооруженных подготовленных воинов.

Одиссей слушает, не двигаясь с места. В шатре Агамемнона под Троей он весьма преуспел в искусстве замирать так, что практически сливался с тканью стен. Тогда ему и в голову не приходило, что это умение пригодится в его собственной спальне.

Пенелопа делает глубокий вдох, набирая полные легкие воздуха. Отрывает руку от стола. Восстанавливает равновесие. И продолжает:

– Двадцать человек удержат ворота, но на стены их не хватит. Длина укреплений – их слабое место, и вскоре это место уже нельзя будет защитить. Я собираюсь укрыться на ферме моего свекра в холмах. Ее небольшой размер позволяет не думать о количестве защитников, к тому же она серьезно укреплена. Можешь отправиться со мной или остаться здесь и умереть. Мне совершенно все равно.

Взяв плащ, она решительно шагает к двери.

Когда она проходит мимо, он хватает ее руку, крепко сжимая.

Они стоят лицом к лицу, глаза в глаза, и их дыхание – быстрое, рваное – смешивается.

В его воображении – в этих проклятых фантазиях, слюнявых размышлениях, наивных мечтах и горьких, мстительных мыслях – никогда не мелькало ничего подобного. Когда Цирцея однажды заговорила с ним свысока, он держал ее, утратившую свою магию, за горло и улыбался. У Калипсо никогда не возникало нужды так с ним разговаривать: ее сила была столь невообразимо глубока, что она даже толком не замечала ее. Он гадает, нужно ли ему схватить за горло и Пенелопу, но эта мысль, мелькнув, исчезает, потесненная другими, более насущными, переполняющими его голову.

К примеру: «Нам не удержать дворцовых стен».

На мгновение двое замирают друг напротив друга, скрестив взгляды, но мысленно он уже в другом месте.

– Твоя жена подождет, – шепчу я ему на ухо. – Она ждала до сих пор, подождет и еще немного. А вот трон…

Одиссей отпускает руку Пенелопы.

– Я не покину свой дворец… – И, не успев договорить, осознает, что такие до абсурда высокопарные слова стоили жизни половине царей Греции. Короче говоря, самые обычные слова. Слова самого обычного человека.

– Тогда ты здесь и умрешь, – заявляет она. – Мой муж был достаточно мудр, чтобы не браться за защиту того, что нельзя защитить. Эвпейт и Полибий со своими людьми будут здесь еще до восхода луны. Делай как знаешь.

Она снова направляется к двери, но на этот раз он ее не останавливает, и лишь голос его настигает ее в дверях.

– Я – Одиссей, – произносит он.

Он говорит это и ей, и себе, словно убеждая. Одиссей – значит, слишком умный для того, чтобы допустить ошибку, так?

Оглянувшись, она мгновение смотрит на него и снова отворачивается.

– Тебе стоило бы похоронить женихов как полагается, – говорит она. – Это было бы и разумно, и справедливо. У тебя еще есть время разложить тела во дворе и покрыть их чем-нибудь, что сойдет за саван, – тогда их отцы, вломившись в ворота, будут чуть меньше оскорблены. Конечно, после того, как ты убил моих служанок, вынуждая остальных сбежать от твоих зверств, делать это придется самому.

С этими словами она уходит, а он даже не пытается ее остановить.

Глава 23